Жаркое лето в Берлине
Шрифт:
— С удовольствием бы сделал это. Она была несносной девчонкой и стала противной женщиной.
Он сидел, как-то рассеянно глядя на нее.
— Занятно! Однако ты уже вошла во вкус патриархального быта! Благодарю бога, что ты единственная дочь и твои родители не обременены родственниками! Иначе наш дом превратился бы в Центральный вокзал.
Она удивленно взглянула на него.
— Порой мне кажется, что ты никого, кроме своей матери, не любишь.
Он притянул ее к себе, поцеловал.
— Люблю тебя и наших детей. Надеюсь, ты удовлетворена? А тебе разрешаю любить и кузину Луизу и тетушку Хедвиг, und so weiter [10] !
Она отстранила его и встала.
— Нахожу, что ты отвратительно относишься к своим родственникам. Ты должен радоваться, что они меня полюбили и я полюбила их.
— Ты заблуждаешься. Кузина Луиза никогда никого, если ей это не выгодно, не любила.
— Я жалею тех бедных, одиноких женщин, у которых мужья или женихи были убиты на этой войне! Просто сердце разрывается!
10
И так далее (нем.).
— Ну, если у тебя будет из-за этого разрываться сердце, тебе его ненадолго хватит, стоит только проехать от Англии до Урала. По милости нас, немцев, вдовы и старые девы стали эпидемическим явлением в Европе.
— У тебя нет сердца! Неужели тебя не ужасает, что убито шесть миллионов немцев, твоих соотечественников?
— Ужасает больше, чем тебя. Ведь я своими глазами видел, как их убивали. Но еще больше меня ужасает мысль, что войну начали мы. Разве кто-нибудь из моей семьи пожалел убитых на вашей стороне? А ведь там убито десять миллионов! Можешь не отвечать. Они их не жалеют. Но откуда у тебя такой прилив жалости к убитым немцам? Я что-то не слышал, чтобы ты или твоя мать оплакивали твоего дядюшку Билля или тетю Доротти.
— Тогда я как-то не вдумывалась.
— Потому что тебе этого не внушали. А сейчас ты, как и мои родственнички, просто исходишь сентиментальностью.
— Стивен! Замолчи! Неужели тебе ничуть не жаль Луизы, которая должна жить где-то в Швиловзее?
— Ничуть! Швиловзее — прекрасное место, и у нее чудесный дом, даже слишком большой для нее.
— Но ведь он в советской зоне!
— Моя дорогая Джой, ее никто там не держит. Она может уехать оттуда хоть сегодня. Два или три раза в неделю она приезжает в Западный Берлин. Наконец, во французском секторе у нее есть еще один дом, она могла бы жить там.
— Но почему же она там не живет?
— Не знаю. Но думаю, потому, что она желает быть в передовом отряде, когда начнется «Drang nach Osten» [11] . Наконец, ей обязательно надо кого-нибудь ненавидеть. Без ненависти наша семья не может существовать.
— Какой вздор! — зло сказала Джой. — Ты говоришь, как Берта. Но ведь ты сам не умеешь ненавидеть.
— Напрасно так думаешь! И я могу ненавидеть, когда захочу, но ненавидеть из принципа, а не как полагается по штату с полной нагрузкой, возьми хотя бы Мерджерсов. После поражения в тысяча девятьсот восемнадцатом году отец Луизы ни разу не устраивал себе выходного дня, чтобы отдохнуть от ненависти к победителям.
11
Поход на Восток (нем.).
— Ну и что ж! Все равно, мне жаль бедную Луизу.
— И напрасно! Луиза получает извращенное наслаждение от того, что живет в советской зоне. Худого ей там ничего не сделали; правда, заставили сдать свободную часть дома, которой она все равно не пользовалась. Луиза самозабвенно вынашивает свою дикую ненависть. Разве это не видно по ее кислой мине?
— Она жаловалась, что к ней там ужасно относятся.
— Держу пари, что так оно и есть. Видела бы ты, как она на каждом шагу третировала этих людей двадцать лет назад! Да и много позже. Мне довелось кое-что услышать! И я просто не могу понять, как она не подвернулась под горячую руку какому-нибудь красному и тот не столкнул ее в озеро. Это был бы первый коммунистический акт, который я бы приветствовал. И если ты еще когда-нибудь вздумаешь пригласить Луизу на чай, меня там не будет.
— Нет, ты просто невыносим! Я из сил выбиваюсь, чтобы ладить со всеми, а ты, вместо того чтобы помочь мне, все портишь.
— Тебя ничем не проймешь. Ты сама все знаешь.
Джой вспыхнула от такой несправедливости.
— Я знаю одно: если ты хочешь сохранить мир в семье, ты не должен был вести себя так безобразно грубо с Хорстом.
В дверях ванной комнаты Стивен остановился и резко спросил:
— Когда я был груб с Хорстом?
— Да все эти дни, с самого приезда. Перед отцом ты просто пресмыкаешься и от меня требуешь того же. А когда отец хочет, чтобы ты встретил Хорста, ведешь себя, как упрямый мальчишка.
— Мне казалось, ты сама была против того, чтобы я встречал Хорста.
— Я просто радовалась, что ты проявил наконец самостоятельность. Ведь тогда я еще не знала Хорста.
— Но, узнав, изменила свое мнение?
— Мне только не нравится его привычка поддразнивать тебя, что он усвоил еще с мальчишеских лет (ты и сейчас еще попадаешься на это). В остальном я не нахожу в нем ничего плохого. Так мило с его стороны привезти в подарок Энн такую большую куклу…
— И ты на это клюнула?
— Как это — клюнула? Что это значит?
— То, что сказал. Знай ты немецкий язык получше, ты бы услышала, что только за обедом он послал Гесса купить куклу.
— О! — Для Джой это было неожиданностью. Она подошла к туалетному столику и стала расчесывать волосы. — Все равно очень мило, хотя бы и так. Все же он очень большой человек.
— Он тебе это сказал?
— Нет. Но это и так видно.
— So?
Джой села на банкетку перед туалетом.
— Перестань, ради бога, твердить свое «So»! A почему ты мне не сказал, что отец хочет сделать тебя главным управляющим заводами фон Мюллеров, если ты останешься?
Стивен отскочил от двери ванной.
— Когда они тебе об этом сказали?
— Сегодня днем, за чаем. Я попала в дурацкое положение.
— И уж, конечно, Хорст просил тебя повлиять на меня? Да?
В зеркало она видела, как, весь насторожившись, он налег на дверную ручку.
— Нет. Он только хотел знать, как я отношусь к этому предложению, ведь оно касается не только тебя, но и меня и моих детей. По крайней мере он так считает.
— Как это предусмотрительно с его стороны! Не узнаю своего братца в том портрете, который ты нарисовала.