Жасминовые ночи
Шрифт:
– Ты ведь сам говорил, что ей нужно тренировать голос, – храбро возразила мать. – Саба не может вечно сидеть дома.
– Она болела, – закричал отец. Полгода назад у Сабы был тонзиллит.
– Нет, она болела не так сильно. Если бы ты бывал чаще дома, ты бы это знал! – пронзительно закричала мать.
Ремзи швырнул стакан с чаем об стенку. Стекло со звоном разлетелось, женщины закричали от страха, решив, что в дом попала бомба.
– Не смей мне грубить! – Отец вскочил на ноги и замахнулся на жену.
– Прости, прости. – Искорка бунта бесследно погасла; мать снова униженно лепетала.
– Глупая девчонка! – воскликнула она, кривя в гневе губы. – Все тебе надо сделать по-своему, да?
Спор продолжился за тонкой стенкой, отделявшей родительскую спальню от комнаты Сабы. Отец кричал на Джойс, что по ее вине дочь выросла такой глупой и испорченной. Глухой удар, пронзительный крик матери, перешедший в тонкий вой. Тяжелые шаги вниз по лестнице. Весь дом вздрогнул от стука двери.
На следующий день Саба достала с верха гардероба свой кожаный чемодан и раскрыла его на кровати. Положила на дно свои красные туфли для чечетки, красное платье в белый горошек, чулки, сумочку с туалетными принадлежностями. Конверт из ЭНСА лег на одежду. Она сворачивала листок бумаги с адресом театра на Друри-Лейн, когда услыхала звук открывшейся входной двери.
Не считая Тан, она была одна в доме. Джойс ушла на работу. Саба села на цветастую перину и напряженно прислушалась к скрипу ступенек под мужскими шагами.
Ремзи вошел в комнату. В руке он держал предмет, над которым они часто шутили в ее детстве, – короткую плетку с двумя кожаными ремнями. Как-то Ремзи рассказал дочке, что его отец регулярно драл его этой плеткой. Для Сабы это была лишь восхитительная и пугающая детская игра, которую они затевали вместе с отцом. Ремзи с притворной яростью бегал по заднему двору, размахивая плеткой, а она улепетывала в сладком ужасе.
Но на этот раз отец положил плетку на кровать, на пачку нот, и посмотрел на дочь невидящими глазами.
– Папа! – сказала Саба. – Не надо! Пожалуйста, не делай этого. – Словно могла спасти отца от него самого.
– Я не могу допустить, чтобы ты и дальше противилась моей отцовской воле, – ответил Ремзи. – Перед матерью и бабушкой. Ты навлекаешь позор на наш дом.
«Позор на наш дом! Позор на наш дом!» Отец произнес эти слова так, словно играл роль в мелодраматичной провинциальной пьеске. Словно у него была длинная, как у Синдбада, борода и кривая сабля на поясе. Но прошли времена, когда она могла шутить с отцом насчет этого. Когда она отошла к окну, на пол упал бурый конверт. Отец тут же схватил его и потряс им в воздухе.
– Ты никуда не поедешь, – заявил он. – Хватит с меня и того, что твоей матери приходится работать на фабрике.
Саба посмотрела на отца. В ее ушах раздавался пронзительный звон.
– Я поеду, папа, – спокойно заявила она. – Другого такого шанса у меня не будет.
Его взор потемнел.
– Нет, не поедешь.
Если бы отец не порвал тогда письмо, все могло бы остаться таким, как прежде. Но он порвал его и разбросал обрывки, будто конфетти, по комнате, и тогда разразился ад. Ведь то письмо было для Сабы веским доказательством того, что могут сбываться самые заветные мечты.
Если честно, то она первая ударила его – по руке, и тогда он зарычал как зверь и набросился на нее с кулаками. Бил по голове и плечам. Они орали и ревели. Потом в комнату ворвалась с пронзительными воплями Тансу и, набросив на голову фартук, завизжала.
– Durun! Yapmayin! [32]
Отец выпрямился. Саба села на кровать, дрожа всем телом. У нее текла кровь из носа. Еще ей было ужасно стыдно за них обоих.
Отец всегда был строгим, даже грозным, главой семейства. «Твой отец склонен к диктатуре, а не к демократии», – заметила как-то мать не без гордости. Но он никогда не давал волю рукам; во всяком случае, по отношению к ней. Но в тот день ей показалось, что она никогда его не знала либо знала частично, что эта сторона его натуры – настоящее зло.
32
Прекратите! Не надо! (Турецк.)
– Если ты уедешь, – заявил отец срывающимся от гнева голосом, – больше не показывайся мне на глаза. Я не желаю тебя видеть.
– Я тоже, – спокойно парировала она. – Так что все.
Ей хотелось плюнуть в него, ударить его снова. Потом уже она разразилась слезами, потоком слез, но до этого написала свое первое письмо Доминику Бенсону. Это был вызов, акт непослушания, который переменил все.
«Дорогой пилот-офицер Бенсон,
я намерена приехать 17 марта в Лондон, в Королевский театр Друри-Лейн, на прослушивание в ЭНСА. Может, мы встретимся после этого?
С наилучшими пожеланиями,
Глава 4
Впервые в жизни Саба была одна, да еще в Лондоне. Она спустила ноги с кровати на холодный линолеум. Руки дрожали так сильно, что у нее никак не получалось застегнуть платье. На тумбочке, испещренной множеством следов от потушенных сигарет, лежала Библия; рядом стоял пустой графин с дохлой мухой.
Почти всю ночь она провела без сна на неудобной кровати в убогом отеле на Боу-стрит, где поселилась по рекомендации ЭНСА. Она лежала с открытыми глазами под тощей, затхлой периной, вслушивалась в звуки ночного города и старалась не думать о доме, о маме с бабушкой.
Мать отпросилась с работы, чтобы проводить ее на вокзал.
– Когда же ты вернешься? – спросила она. Под зеленым тюрбаном ее лицо казалось мертвенно-бледным.
– Не знаю, мама, – как все сложится. Меня могут и не принять.
– Тебя примут, – угрюмо заявила мать. – Что же я скажу Лу?
– Скажи ей что-нибудь, что считаешь нужным.
– Ведь она ужасно огорчится, если ты уедешь.
– Мам, давай будем честными – ты сама готовила меня к этому. – Да-да, именно так: уроки музыки и пения, мечты, а в награду рыба и чипсы в «Плиз», когда Саба побеждала на конкурсах, – и вдруг такая перемена в настроении матери.