Жасминовые ночи
Шрифт:
Он замер, его мускулы напряглись как скрипичные струны. Из облаков вынырнули четыре самолета, летевшие в формации – на какой высоте? 5000, 7000 футов? Определить вот так, лежа, было трудно. Четверка «мессеров» со свастикой на крыльях, похожей на зловещее насекомое. Рокот ослабел, потом вновь усилился. Потом Дом услыхал знакомый и родной рокот «Спитфайров» и затаил дыхание. Он лежал на песке – человек-мишень – и прислушивался к приближению смерти. Боже милостивый, что же будет?
Самолеты улетели. Теперь в его ушах звучало лишь его собственное хриплое, прерывистое дыхание. Он закашлялся и застонал от боли. По его телу, несмотря на боль, пронеслась волна ликования. Он жив! Жив. Он
Мужчина и мальчишка долго рассматривали бледного, полуживого агнаби, упавшего с неба. Потом подняли крыло самолета, вероятно, прикидывая, как использовать его в хозяйстве. Дом лежал, бессильный, ожидая своей участи. Тучи рассеются, выйдет солнце и поджарит его тело, прямо на костях. Он умрет через пару дней, если эти жители пустыни не убьют его прямо сейчас.
У него снова начался бред, когда они собрали в узел парашют и навьючили на ослицу. Потом подняли с песка Доминика, положили поперек костлявой спины животного и тронулись в путь. Его ноги в летных ботинках-дезертах волочились по грязи. Дом бормотал, чтобы они бросили его, что он хочет умереть, но они его не понимали. Ему показалось, что дорога длилась мучительно долго, что он не выдержит оглушительной боли и умрет. Наконец они приехали к двум ветхим шатрам. На натянутых веревках висели жалкие лохмотья. Рядом бродили хромой верблюд и маленький ослик, радостно закричавший при виде вернувшейся матери. Залаяла костлявая собака.
Дом перестал стонать. Теперь у него болело все тело, и ему хотелось только одного – лечь на землю. Его отвели в большой шатер и положили за занавеской на старый матрас. Он с облегчением вытянулся на нем, вдыхая запахи свечки, верблюжьего помета и козьей шерсти, из которой шатер был сделан. У него горело лицо, а в легких раздавались свист и хрипы. В шатер вошли два карапуза, босые, в грязных лохмотьях; они заглянули к нему и засмеялись. Время от времени к нему заглядывал мужчина. Он позвал и жену, чтобы она взглянула на Дома. Они не знали, немец он или англичанин, да это их и не интересовало – агнаби есть агнаби, а эта чужая война разрушила их страну, уничтожила поля хлопчатника, горючее подскочило в цене, и жизнь стала еще тяжелее прежнего. Агнаби уйдет от них, как только поправится, а они так и будут жить в нищете.
Мать мальчишки, добрая Абида, которой было лишь двадцать восемь лет, рассуждала иначе. Она доделала последние свои дела – подоила коз, поставила варить бобы для завтрака и сшила воедино куски мешковины, которыми укрепляла стенки своего маленького шатра, чтобы они не протекали. Перед тем как лечь спать, она вышла на улицу, подошла к той стороне шатра, где лежал раненый летчик, приподняла полог и посмотрела на больного, приблизив свечу к его лицу. Летчик обливался потом, кашлял и бормотал. Он был красивый, и он умирал. На все воля Аллаха, но ей было его жалко.
Глава 44
В среду утром она сидела в гостиной, когда к ней вошел мистер Озан. Его осанистое тело было облачено в прекрасный темный костюм. В руке он держал огромный букет лилий. Она вскочила.
– Саба, дорогая. – Его голос звучал строго, глаза смотрели озабоченно. – Пожалуйста, запирай дверь. Ты, слабая и беззащитная женщина, сидишь тут одна.
Он присел на диван и огляделся. Арлетта, на которую иногда нападали приступы домовитости, набросила на диван шелковое покрывало и поставила на стол вазочку с рахат-лукумом – чтобы соблазнять Сабу, сильно исхудавшую за время болезни.
– У вас тут мило, очень мило, – одобрил Озан. – Я только что узнал про несчастный случай. Чем я могу тебе помочь?
– Вы только что узнали? – Ей было трудно убрать из голоса недоверие.
– Да! – В голосе Озана зазвучала сердитая нотка. – Я уезжал, а когда вернулся, ты исчезла, и никто не мог мне сказать куда.
Его глаза сверкали как острые кинжалы, когда он расспрашивал ее о деталях; этим он был очень похож на ее отца. Кто был в ту ночь в доме? Кто ее вез? Кто, на ее взгляд, больше всего виноват?
– Это все, что я помню, – солгала она. Если бы она рассказала ему про Северина, ужас снова вернулся бы к ней, а Озан разразился бы проклятьями. Мысль об этом утомила ее – сейчас ей уже было все равно.
– Я бы убил его, если бы знал, – свирепо заявил Озан. – Сейчас немецкий дом заколочен, и я слышал, что Энгеля отозвали в Германию и отдали под суд. Посол ничего не знал про их фокусы и пришел в ярость. Там даже продавали лекарства, украденные из военных госпиталей.
На миг ей показалось, что он готов заплакать.
– Я не представлял, Саба, что они такие негодяи. Тебе вообще нельзя было туда ехать – я никогда не прощу себе этого.
– Вы слышали про Фелипе? – Ее глаза наполнились слезами.
– Они застрелили его. Я слышал. Да, ужасная трагедия! Я его очень любил. Да, зря я привез тебя в Стамбул, – мрачно заключил он.
– Нет, – возразила она. – Я тоже виновата. Я забыла об осторожности. Так что тут и моя вина.
– Если бы здесь был твой отец, он бы обвинил меня, одного меня, но… – Озан пожал плечами, да так энергично, что, казалось, хотел вывернуться наизнанку. – Я искал новых певцов, я увидел, что у тебя большие перспективы. Я был в восторге.
– Не думаю, что моего отца сейчас это волнует, – вздохнула она и грустно рассказала ему про письмо. – Он вообще не хочет меня видеть. Он ненавидит все это.
Озан защемил лоб пальцами и зацокал языком, как делала Тан, когда была расстроена.
– Ну, – сказал он наконец, – ты видела его деревню. – Словно это что-то объясняло. – Тебя там ничего не обрадовало. – Он вопросительно посмотрел на нее. – Правда?
– Да.
Она с болью вспомнила ту поездку в Ювезли. Был прекрасный осенний день – на невероятно синем небе ярко светило солнце. Но Озан прав – в Ювезли она увидела не так много: беленые домики, мечеть, начальную школу, сонное кафе с кошками, бегавшими под столами. Они привезли цветы, подарки – свидетельства богатства Озана и молодости и красоты Сабы. Они готовились к трогательной встрече с родственниками, только ничего этого не было – ни радостных возгласов престарелых родственников, ни трогательных воспоминаний. Они зашли в полдюжины домов. На пыльной улице в деревянных креслах сидели несколько стариков, и каждый из них лишь качал головой. Закрытые как раковины. Либо они не понимали, чего от них хотят, либо не хотели понимать, либо Саба приехала слишком поздно.
На обратном пути Озан объяснил ей, словно извиняясь, словно и сам был в чем-то виноват, что многие жители были потомками турецких мусульман, бежавших от наступавшей русской армии во время русско-турецкой войны 1877 года. Другие были изгнаны в 1920-е годы сначала британцами и французами, оккупировавшими земли вокруг Стамбула, потом их расстреливали за сотрудничество с турецкими националистами. Разумеется, они всю жизнь с подозрением относились к чужакам, так же как и ее отец. Теперь она сама в этом убедилась.