Жаворонки ночью не поют
Шрифт:
Зойка подошла и, не глядя на Пашу, молча взяла пальто со стула.
— Ты чего? — спросил Паша, продолжая всматриваться в её лицо («определённо кто-то обидел»).
— Я домой хочу, — ответила она, натягивая пальто.
— Ну, весело же, а ты — домой, — не очень уверенно попробовал убедить её Паша.
— Я не хочу, ничего не хочу! — необычно резко сказала Зойка, и Паша почувствовал, что не может, не должен отпустить её одну.
— Тогда пойдём вместе, — сказал он.
— А как же Рита?
— Её проводят, — уверенно заявил Паша, —
Он хотел добавить грубое «отплясывает», но воздержался, только указал глазами на Риту, которая в это время приближалась к ним в танце. «Порхает, как стрекоза», — подумал Паша, и это было очень точное определение: Рита в голубом воздушном платье, перетянутая в талии узеньким пояском, действительно была похожа на стрекозу. Но для Паши весь смысл был заключён в слове «порхает», и он почувствовал, как в нём зарождается неведомый ему дотоле протест. Ему расхотелось подавать Рите боты, держать её шубку, бегать за водой. «Пусть этот бегает!» — подумал он о солдате.
Танец кончился, и Паша, сделав несколько шагов с самым решительным видом, положил шубку на руки ошеломлённому солдату:
— Сам держи!
— Не-е-но-орма-а-альный! — пропела изумлённая Рита, а Паша поскорее нырнул в толпу, чтобы не видеть и не слышать её: у него было такое ощущение, будто он только что освободился от того, что так долго не давало ему возможности проявить собственную волю.
Зойку он догнал на улице.
— Зачем ты ушел? — укорила она. — Рита будет волноваться.
— Не будет. А разволнуется, так есть кому успокоить.
Зойка даже остановилась от удивления: их спокойный, терпеливый Паша «выходил из берегов».
— Ты что? — спросила она.
— Это ты что? — сказал Паша, и Зойка уже слышала обычный, терпеливо-успокаивающий голос.
— А что я? — она шла, не глядя на него, но понимала, что не сумела скрыть от него своё состояние.
— Тебя кто обидел? — спросил напрямую Паша.
Зойка молчала, опустив голову. Она не представляла, как может рассказать об этом Паше или кому-либо другому. Один из выздоравливающих лейтенантов сразу разглядел её в толпе и пригласил на танец. Он, в отличие от новобранцев, уже повоевал и красочно описывал окопную жизнь на передовой и то, как ходил в разведку, как получил ранение. Зойка слушала сначала с таким восхищением, что лейтенант даже засмеялся:
— Эх, пичуга! Небось, ни одного выстрела не слышала?
— А где же? — словно оправдываясь, ответила Зойка.
— Кому — окоп, кому — танцы, — каким-то нехорошим голосом сказал лейтенант, и Зойка, уловив не то упрёк, не то явное осуждение, от смущения сбилась с такта.
— Но… если бы было нельзя, не разрешили бы, — робко пыталась она оправдаться.
— Совесть нужно иметь, а не разрешение, — вдруг начал закипать лейтенант. — Тут — танцульки, а в окопах — бойцы, товарищи мои, может, вот в эту минуту гибнут!
Зойка, окончательно смутившись, молчала, будто именно она была виновата в том, что за тысячи вёрст от фронта, в тылу,
— Ладно, пичуга, — примирительно сказал лейтенант, — жизнь есть жизнь. У каждого своё.
Зойка не понимала, чего же хочет этот неспокойный лейтенант, который, осуждая танцульки, тем не менее, сам танцует весь вечер. Разгоряченный весёлым шумом маскарада, он всё теснее прижимал её к себе, рука его скользила по её спине с непонятным упорством, и ей это было неприятно, тягостно. Она попыталась высвободиться, но лейтенант не отпустил и, приблизив горячие губы к уху, прошептал:
— Пичуга, у тебя сестры старшей нет?
Зойка, хотя и не поняла вопроса до конца, почувствовала в нём что-то стыдное, и ей стал отвратителен этот лейтенант, тяжело и горячо дышавший прямо в ухо. Она рванулась из его рук:
— Пустите меня!
Лейтенант ослабил хватку, но не отпустил. Его лицо исказилось гневом:
— Строишь тут из себя! Да меня, может, убьют через несколько дней!
— Отпустите немедленно! — опять рванулась Зойка.
— Да иди, иди! — лейтенант разжал руки. — Сидят тут за нашей спиной! Ещё и не скажи ничего.
Зойка так живо сейчас всё это представила, что даже содрогнулась от унизительного чувства, охватившего её тогда и вновь остро пережитого. Но сильнее всего её уязвили слова лейтенанта о том, что она сидит за его спиной. И все они тут, в тылу, живут, работают, учатся, даже танцуют только потому, что где-то на фронте вот такие лейтенанты ходят в разведку, сидят в окопах, стреляют и сами могут в любую минуту «схватить пулю», как он выразился.
Зойка уже почти оправдала лейтенанта. Он преподал ей важный урок, обнажив самый главный закон: жизнь равна жизни. Почему именно этот лейтенант должен снова идти на фронт и, может быть, погибнуть, а она остаться? Разве её жизнь лучше, ценнее?
— Ты чего молчишь? — спросил Паша.
Зойка немного помедлила и ответила тоже вопросом:
— Паша, ты хочешь на фронт?
— Ещё как.
— Так почему не идёшь?
— Не берут. Мы с Генкой уже ходили в военкомат.
— И что?
— Выгнали, что же ещё.
— Значит, меня тоже выгонят, — констатировала Зойка.
— Ещё как.
— Так почему они нас обвиняют?
Паша не понимал, кто кого и в чём обвиняет, но догадался, что перемена в настроении у неё связана с этим.
— Да никто нас не обвиняет. Кто-то чепуху смолол, а ты слушаешь. Скоро и нам разрешат.
Паша на миг представил себе, как Зойка сидит в мокром окопе и дрожит от холода или пытается вынести с поля боя раненого и не может сдвинуть его с места, потому что тоненькая и слабенькая. Она и сейчас мерзнет в своём стареньком пальтишке, вон как вжала голову в поднятый воротник, пытаясь укрыться от ветра. Может, предложить пробежаться, чтобы она согрелась?
— Давай наперегонки, — сказал Паша.