Жажда боли

Миллер Эндрю Д.

Джеймс Дайер умирает. Просыпается в аду.

Поначалу он понимает лишь, что должен спрятаться от огня, который жжет его в постели. Потом от огня на полу. Потом от огня в воздухе. И только когда, пошатываясь, добирается до двери, сознает, что огонь внутри него, что огонь — это он сам. Единственно убежав от самого себя, может он избегнуть жгучего пламени. В саквояже лежат скальпели, и он их еще не боится. Он бы мог умереть, как Джошуа, утоливший с помощью бритвы свою невыносимую жажду. Он пытается нащупать саквояж, но не может его найти, ничего не видит: ни саквояжа, ни собственных рук. Виден лишь кусок бледной тьмы там, где открыт один ставень. Он открывает другие, трясет оконную задвижку. Слышит свой плач. Задвижка поддается, окно открыто. Снежинки,

приплясывая, ложатся на лицо. Он забирается на подоконник, приседает, словно хочет спрыгнуть на замерзшую реку. Тогда женщина хватает его сзади, тянет на пол, и он лежит, извиваясь как насекомое. Он хочет ударить ее, но не находит в себе силы. Она знает, что делает. Заставляет его одеться. Ей не понять, что так продолжаться не может, что терпит он нестерпимое.

На улице они выбирают самые темные закоулки. Деревянные дома уснули, прижавшись к земле, и кажутся тяжелее дворцов. Скулит собака, орет ребенок, в доме мерцает лампа. Там, наверное, кто-то болен, и вся семья опустилась на колени перед кроватью. В такую ночь не придет ни врач, ни священник.

Мэри не ждет, пока он ее догонит, но и не дает отстать. Он тащится следом за ней, едва передвигая ноги, потом ползет на четвереньках. Он знает, что она его единственная надежда, начало и конец кошмара. За что еще может он ухватиться? Его час пробил, и он не в силах выбраться из заключенной в нем самом западни, слепец в горящем доме. Теперь он стал таким, как другие.

2

Когда он открывает глаза, вокруг светло. Города не видно. Он пытается встать, но при малейшем движении огонь пробегает по телу. Пытается что-то сказать, но в горле сухо. Он лижет снег. Медленно, точно переходя реку по тонкому льду, начинает шевелиться. Сжимает и разжимает пальцы. Оборачивается. На него смотрит какая-то птица, топорща на ветру свои иссиня-черные перья. Птица изучает его. Уставившийся на него глаз лишен глубины, и на его поверхности подрагивает черный огонек. Птица подскакивает к нему поближе. Она страшнее, чем огонь. А потому он садится и с криком начинает швырять в нее пригоршни снега. Расправив крылья, птица летит низко над землей, почти касаясь снежного покрова. Затем поднимается выше, каркает, кружит над ним и исчезает за деревьями. Он падает навзничь, смотрит в небо. Быть может, теперь при свете дня кто-нибудь придет и поможет ему, отведет туда, где тепло, станет лечить. Небо заливается красным; слышны шаги; он поднимает глаза. Пришла эта женщина. Она садится на корточки у его головы и прикрывает ему глаза рукой. От нее пахнет дымом и перьями. Он засыпает.

Небольшое пламя играет рядом с его лицом. Сквозь огонь он различает женщину, мешающую ложкой в котелке. Она поворачивается и смотрит на него. Он что-то ей говорит, но сам не разберет что. Оба они в комнате — маленькой и без окон. Нагой, он лежит под шкурой. Нет сил шевельнуться, слишком страшно вновь испытать эту огненную боль. Женщина дает ему выпить из рога какой-то жидкости, в коей чувствуется привкус земли. Он делает глоток. Потом она берет его за руку и выводит из комнаты. Огонь повсюду вокруг него, он движется, словно объятый огненным облаком, но теперь уже не испытывая такого страдания, как раньше. Выйдя на двор, женщина куда-то указывает. Там лицом в снег, распластавшись, лежит человек. Джеймс, голый, подходит к нему по снегу. Мороза он не чувствует. Опустившись на колени рядом с человеком, он переворачивает тело, дотрагивается до замерзшего помятого лица, до щетины, напоминающей торчащие из кожи занозы, до потемневших губ, за которыми виднеются коричневые зубы. В глазах у Гаммера пляшут золотые огоньки. Маленькие язычки пламени, которые кто-то несет во тьме. Джеймс наклоняется ниже. Видит лицо матери, крохотное и молодое. Высоко над ней звезды дождем срываются на вересковые поля, деревню, крепость на холме. Он видит толпы незнакомых людей и мальчика, что тихо лежит в постели. Тут и Джошуа Дайер в своем лучшем кафтане, он чему-то хмурится, раскрасневшись от солнца и

выпивки; тут и Дженни Скерль с цветочными лепестками в волосах, и Амос Гейт, задумчиво потирающий подбородок. У двери стоит Чарли, а из-под его руки выглядывает Сара. Рядом с Джеймсом на кровати сидит Лиза. И плачет от жалости к нему.

Он кладет голову на грудь к мертвецу и, прижимаясь к мерзлому телу, обнимает его. Воет.

Ледовые зеркала говорят ему, что с ним сталось. Он видит расплывчатые очертания человека со спутанной, склеенной слюной бородой, темную полосу, скрывающую, словно повязка, глаза. Женщина часто дает ему пить из рога — напиток, отдающий яблочным жмыхом и землей, с запахом погреба. И тогда он становится призраком, ему являются призрачные видения, он разговаривает с мертвецами или с блуждающими духами тех, кто еще жив. Иногда по ночам он слышит бесов; они похожи на людей, шепчущихся в дальнем конце огромной залы.

Он находит слово, каким зовется сжирающий его огонь. Слово это само собой срывается с разомкнутых губ, как выплюнутая косточка, — боль. Вместе с ним вылетает ветерок, прибивающий пламя свечи, но едва ли способный потушить его — разве только не с первого раза или когда язычок совсем маленький да и огарок почти растаял.

Его плоть вспоминает все. Каждый перелом, каждый удар, каждый укол иголкой, каждый ожог свечой. Через боль он обретает свою историю, и воздух наполняется свирепыми голосами. Ночи не хватит, чтобы ответить на все их обвинения или пролить полагающиеся слезы. Раньше он думал, что отпущенные ему часы — это сгорающие дотла костры, после коих остается лишь серый пепел. Теперь же он понимает, что время идет за ним по пятам, точно сыщик, вот уже много лет тщательно и беспристрастно копящий улики. Ничто не пропадает бесследно. Думать так было самонадеянно и глупо. Ничто не пропадает, и та тишина была вовсе не тишиной, а лишь собственной его глухотой.

3

— Кто ты?

— Отвечай!

— Почему он не отвечает?

— Он с нами вовсе не разговаривает, сэр.

— Откуда он? Какие при нем бумаги?

— Господин Каллоу прочел их, сэр. Он прозывается Дайером. Англичанин, потерявший рассудок в России.

— Какова причина потери рассудка?

— Причина не установлена. Только имя и то, что он прибыл из России.

— Отчего же его не оставили там? Кто его прислал?

— Господин Суоллоу, посол.

— Переданы ли деньги на его содержание?

— Да. Деньги у господина Каллоу.

— Скажите Каллоу выделить на него шесть шиллингов в неделю. Знавал я некогда одного Дайера. Дайер!

— Отвечай!

— Вам известно, где вы находитесь, сэр? Это Вифлеемская королевская больница в Мурфилдзе. Мы вылечим вас, сэр, в противном случае кому-то из нас придется отдать Богу душу. Почему на нем смирительная рубашка?

— Он пнул одного из санитаров, когда его раздевали, сэр.

— Кого именно?

— Господина О’Коннора.

— О’Коннор издевался над ним?

— Нет, сэр.

— Прекрасно. Завтра начнем лечение. Мы развяжем тебе язык, Дайер. Нехорошо быть таким упрямым. Кто там вопит?

— Думаю, Смарт, сэр.

— Почему он вопит?

— Не могу сказать.

— Что ж, отправимся к нему.

— А как быть с этим, сэр, надеть на него железы?

— На ноги. Пока мы не познакомимся с ним поближе. А там будет видно.

— Дайер!

— Отвечай!

— Нет, не пинай его. Он все же христианин. Как вам нравится ваш новый дом, любезный? Он уже что-нибудь говорил?

— Несколько слов, сэр.

— Имеющих определенную отнесенность?

— Как вы сказали, сэр?

— Что он говорил?

— Нес околесицу, сэр. Без всякого смысла.

— Если услышите, что он разговаривает, запишите сказанное, а если не можете записать, то запомните.

— Будет сделано.

— Как он относится к кандалам?

— Не жалуется.

— Сегодня ему предстоит лечение водой.

— Да, сэр.

— И дать ему рвотного.

— Да, сэр. Пустить ли ему кровь?