Жажда боли

Миллер Эндрю Д.

— Санитар!

— Сэр?

— Посадите его на тюфяк. Он ест?

— Мы кладем еду ему в рот, сэр. Но глотает он не всегда.

— Если ты будешь плохо есть, Дайер, я велю Вагнеру заталкивать пищу тебе в глотку палкой. Да-да, как французской гусыне. Как прошла вода?

— Он кричал.

— Думаете, от холода?

— Да, сэр.

— Только кричал? Не произносил ли каких-нибудь слов?

— Чье-то имя, сэр.

— Какое имя?

— Похоже на Марию или Мэри.

— Очень хорошо. Скажи-ка нам, Дайер, кто

тебе эта Мария? Жена? Сестра? Шлюха?

— Может, он католик недорезанный. Я могу заставить его говорить, сэр, только скажите.

— Нет, мистер Вагнер. Ничего такого не требуется. Мы живем в просвещенный век, и нами движут природа и философия.

— ООООУУУУУУУУУУУУУУ! ОУУ ООООУУУУУУУУУУУУ!

— Заткните ему рот!

— Меня зовут Адам. Я принес тебе молока. Не пролей. Это молоко. Свежее молоко. Коли имеешь деньги, можешь купить тут все, что хочешь. Будешь вести себя хорошо, с тебя снимут цепи и выпустят гулять по галереям. Я сижу здесь уже триста девятнадцать ночей и триста двадцать дней. Меня освободят, когда мир излечится от безумия. Они безумнее нас с тобою, друг мой, только ты им этого не говори. Говори лишь то, что они хотят от тебя услышать. Они все слабаки. А ты пей, ибо, чтобы быть сумасшедшим, нужны силы.

— Дайер!

— Отвечай!

— Ты будешь сегодня говорить?

— Да нет да нет да нет да нет…

— Что он говорит?

— Говорит, что будет.

— Выть не станешь?

— Нет.

— Воют, сударь, собаки. Откуда у тебя на руках эти следы?

— Не помню.

— Заметьте, Вагнер, сумасшедший — очень хитрое создание. Держу пари, это он сам себя разукрасил. Кто такая Мэри?

— Не знаю.

— Экий лжец. Надеюсь, ты хоть семью-то свою помнишь?

— Они все умерли.

— А друзья? И у сумасшедших бывают друзья.

— У меня их нет.

— Дайер, ты хочешь гулять без цепей по галереям?

— Очень хочу, сэр.

— Что бы ты отдал за это?

— Но у меня ничего нет.

— А если б было, что бы ты отдал?

— Все.

— Все — это слишком много, сэр. Ответ безумца. Ха! Вот он и попался, Вагнер. Больной ведет себя прилично, слушается?

— Бывают и хуже.

— Что ж, посмотрим. Даю ему еще месяц. Если будет молодцом, кандалы снимем. Велите постелить ему свежей соломы. Что за страшная вонь! Моя собака и то побрезговала бы сюда войти.

— Наверно, мне суждено умереть здесь, Адам.

— Многие поначалу так думают.

— А потом?

— Те, кто не умирает, живут.

— А как ты живешь?

— Я никому не враг.

— И этого достаточно?

— Я прячусь в свои мысли. В них я отправляюсь путешествовать, куда захочу, разговариваю, с кем захочу.

— Я слышал, как пела женщина. Вчера или прошлым вечером. Не знаю, когда именно.

— Их приводят на ночь санитары. Они для ублажения санитаров.

— А сумасшедшие женщины тут есть?

— Их держат отдельно. Под замком. Иногда их можно увидеть или услышать.

— Адам,

сколько ты уже сидишь здесь?

— Триста шестьдесят дней, триста пятьдесят девять ночей.

— Дайер!

— Сэр?

— Я хочу ударить тебя по голове.

— Прошу вас не делать этого.

— Почему ты просишь?

— Когда меня бьют по голове, мне очень больно.

— Ну-ну, не бывает лечения без неудобств.

— Пожалуйста, не делайте этого.

— Думаю, ты не желаешь поправляться.

— Желаю.

— А я думаю, нет.

— Желаю, сэр.

— Тогда я ударю тебя по голове. Я всегда делаю то, что нахожу нужным. Не так ли, Вагнер?

— Именно так, сэр.

4

День Всех Святых 1768 года. С Джеймса Дайера снимают оковы. Хотя теперь ему разрешено гулять по галереям, он остается в своей клетушке, пока Адам не выводит его на свет божий и не представляет обществу. Кромвель, Перикл; полдюжины ветхозаветных пророков, ведущих торг с продавцом пива, а также мальчиком, принесшим ведро устриц и креветок, и девочкой с корзиной апельсинов. Здесь и санитар О’Коннор; вспомнив Джеймса, он тычет ему в грудь концом своей палки, отчего Джеймс летит кувырком, в ту же минуту, впрочем, утрачивая для О’Коннора всякий интерес.

На ступеньках полоумный методист, безмолвно молясь, отгоняет рои дьявольских пчел. Другие обитатели больницы сидят, лежат или стоят: в отрепьях, в шутовских нарядах, в одеялах. Ковыряют свои язвы, раскачиваются на пятках, стонут, пускают слюни и плачут. В ногах у методиста лысый портной пришивает один несуществующий кусок материи к другому. Шум отзывается эхом, точно в соборе расположился бестиарий.

Джеймс показывает куда-то сквозь решетку, отделяющую мужчин от женщин:

— Что это такое?

— Это называется «гроб». Чтоб наказывать буйных.

Они подходят к решетке. На той стороне на двух маленьких железных колесиках стоит узкий ящик от пяти до шести футов высотой. Вверху ящика сделано отверстие шести дюймов в диаметре. В нем Джеймс видит бледный овал женского лица.

— Это Дот Флайер, — объясняет Адам и, обращаясь к женщине, говорит: — Добрый тебе день, Дот.

— Как она, должно быть, страдает, — произносит Джеймс.

— Она уже привыкла. Дот буйнопомешанная, даже санитары ее боятся.

— Но ведь она не всегда сидит там?

— Иногда она тихая.

Из глубины ящика, словно откуда-то издалека, до них доносится торжественный, как у вещуньи, голос:

— Назови свое имя.

— Меня зовут Адам, сестра.

— А того, другого?

— Его имя Джеймс. Недавно сбросил железы.

Женщина начинает петь.

— У нее отец был музыкантом, — поясняет Адам. — В колодце утопился.

Ее голос звучит все громче, и песня внутри ящика разрастается. Санитарка Пассмор стучит по деревянной стенке. Пение Дот Флайер сотрясает воздух, изгоняя остатки тишины из бедлама. Появляется еще одна санитарка. Вдвоем они катят куда-то ящик. И песня стихает вдали.