Жажда смерти
Шрифт:
— Значит, не будет никакого контракта, — меняясь в лице, заключил Пономарь. — Значит, наврал все Боня! Вот сволочь! Личными руками его придушу.
— Он не наврал, не наврал! — поспешно запротестовал Владик.
Но было поздно. Пономарь его уже не слушал. Почувствовав себя обманутым, он пришел в бешенство.
— Гони бабки! — рявкнул Пономарь. — Завтра же. Понял? У тебя наличными есть?
— Наличными?! — ужаснулся Владик.
— Если нет наличными, значит обналичивай! Ты кого разводить надумал? Меня? Да ты знаешь, что
Вдавившись в диван, Владик со страхом смотрел на него широко раскрытыми глазами.
— Ты слышал меня? — бушевал Пономарь. — Завтра же!
— Я слышал, — пролепетал Владик.
Пономарь бросил яростный взгляд, но, увидев его неловкую, угловатую фигуру, скрюченную в углу, вдруг испытал невольный прилив жалости.
— Чего ты так глядишь, как будто я тебя режу! — все еще сердито проговорил он. — Все равно же придется отдавать. Не завтра, так через две недели.
Владик не ответил.
— Вот зажался, — продолжал Пономарь уже мягче. — Трешник — не так уж и много. Придумаешь что-нибудь.
— Я ничего не придумаю, — упавшим голосом ответил Владик.
— Придумаешь, — хмыкнул Пономарь. — Куда ты денешься!
Некоторое время Владик тупо смотрел прямо перед собой, явно ничего не соображая. Потом дрожащей рукой вытер лоб салфеткой и автоматически сунул ее в карман.
— Хорошо, — пробормотал срывающимся голосом, стараясь пересилить себя. — Я постараюсь...
— Ну, Бабаю не отдавай, — разрешил Пономарь. — Пусть перебьется.
— Это не спасет, — вяло возразил Владик. — Это конец.
— Да какой конец! — заспорил Пономарь с преувеличенным воодушевлением. — Что ты сразу паникуешь? Твоей головы на десятерых хватит! Сообразишь, выпутаешься! В первый раз, что ли?
Владик молчал, затравленно глядя в стол.
— Да ты съешь что-нибудь, — попытался ободрить его Пономарь. — Сразу легче станет.
— Саш, — вдруг сказал Владик изменившимся голосом, — а давай кинем их всех, а? Просто пошлем подальше — и все! Убежим куда-нибудь с этими деньгами!
Пономарь оторопело взглянул на Владика. Владик ответил ему исступленным взглядом больных, потемневших глаз.
— Давай убежим! — твердил он, как в бреду. — Выгребем что есть — и ходу!
— Куда мы убежим? Офонарел, что ли? Нас же найдут!
— Не найдут, — повторял Владик. — В Америке не найдут. И в Европе не найдут! Да и кто искать-то будет? Не Бабай же с Виктором!
Пономарь смерил его взглядом и неодобрительно покрутил лысой головой.
— Ты что-то не в себе, — заключил он. — Крыша поехала. Как это так, взять и сбежать? И все здесь бросить?
— Да мне-то что бросать! — воскликнул Владик. — Мне же терять нечего! Это вам есть за что цепляться! А у меня нет ничего! Ничего! Мне завтра хоть в петлю лезь! Ты понимаешь? Эх, да что с тобой говорить! Спасибо тебе! Друг!
Он вскочил на ноги и, прежде чем Пономарь успел его остановить, бросился из банкетки.
— Погоди! —
Но Владик уже не слышал. Мимо швейцара, хлопнув дверью, он выскочил на улицу. Несколько посетителей, мирно обедавших в общем зале, удивленно обернулись на Пономаря. Его охрана, сидевшая за столом у входа, сразу поднялась как по команде. Пономарь смутился, попятился в банкетку и тут обнаружил, что нечаянно опрокинул бокал с вином. Красное неопрятное пятно медленно расползалось по белой скатерти.
Еще одно, маленькое пятно виднелось на рукаве светлого пиджака Пономаря. Пономарь схватил салфетку и, сунув ее в минеральную воду, принялся ожесточенно тереть рукав. Стало только хуже. В банкетку впорхнул официант.
— Что-нибудь еще желаете? — угодливо улыбаясь, осведомился он.
— Пошел вон, черт безрукий! — в голос заорал на него Пономарь.
Ошарашенный официант поспешно ретировался. Пономарь с яростью швырнул салфетку на пол и выругался.
— Дурак! — бормотал Пономарь, злясь не то на себя, не то на Владика, не то на испачканный вином пиджак. — Вот влип, дурак, на свою голову!..
4
Обычно меня накрывало ночью. Днем суета и хлопоты помогали ускользать от беспросветной тупой хандры. Но ночью, когда я оставался один, она меня настигала. Порой она переходила в пронизывающую тоску, и тогда становилось совсем невыносимо.
Сидя в четыре утра у себя дома, в кабинете за компьютером, я вдруг поймал себе на том, что уже не меньше часа разбираю один и тот же пасьянс и размышляю над тем, что взрезать себе вены все-таки гораздо приличнее, чем повеситься. А пустить в себя пулю — еще достойнее. Даже как-то по-джентльменски.
Кстати, именно соблазнительностью этого последнего варианта и объяснялось то, что я решительно отказался от своего пистолета и сдал его в нашу оружейку. Впрочем, у меня дома во множестве имелись ружья.
Самым правильным, конечно, было терпеть до конца. Это было гордо. Но на это меня уже не хватало. Стоило мне подумать, что я задержусь здесь лет еще на тридцать, а с моим лошадиным здоровьем, может, и больше, как я готов был вприпрыжку мчаться в подвал, где у меня в железных ящиках хранились ружья.
Между прочим, Храповицкий был совершенно не прав. Проблема заключалась не в Ирине. Я не раскисал из-за женщины. Или уже не раскисал. Я просто до отвращения, до тошноты не хотел жить. Если на то пошло, то гибель Ирины лишь подтолкнула то, что началось во мне задолго до нашего с ней знакомства.
Я уставал от людей. От их мелочной лжи, интриг, трусости, предательства, жадности, тупости и холуйства. Я никогда не умел смиряться. Даже в дни своей нищей юности, в эпоху талонов на продукты, я не мог заставить себя встать в очередь за колбасой, это казалось мне унизительным. Мне проще было голодать.