Шрифт:
Глава 1
Весь дом насквозь был пронизан солнечным светом, свободно льющимся сквозь большие высокие окна. Сверкала натертая воском резная, красного дерева, облицовка камина в парадной гостиной; каждая розетка, каждый ее завиток были отполированы до зеркального блеска. Длинный инкрустированный стол в центре гостиной являл собой изысканное произведение искусства, однако разглядеть его было нелегко: сюда чуть ли не целый месяц складывались дорогие свадебные подарки. Резные нефритовые фигурки, массивные серебряные блюда, кружевные скатерти, десятка три роскошнейших хрустальных ваз, не менее полусотни всевозможных столовых приборов с оригинальными солонками и перечницами, дюжина серебряных канделябров…
На краю стола лежал блокнот, куда аккуратно записывали все до единого имена друзей и принесенные ими дары, дабы потом невеста могла поблагодарить каждого из них в отдельности. Одна из горничных ежедневно сметала с подарков пыль,
В огромном холле с плавно уходящей вверх широкой лестницей послышался негромкий женский голос. Через минуту в гостиную вошла высокая молодая женщина двадцати с небольшим лет, длинноногая, с узкими бедрами и точеными плечами. На ней был розовый атласный халат, розовые атласные туфельки, медные волосы собраны в пучок на затылке. Атласный халат ниспадал до пола мягкими складками, но вот в движениях девушки, ее походке не было решительно никакой мягкости. Прямая как струна, она вдруг остановилась, сделала еще несколько шагов и принялась рассматривать лежавшие на столе подарки, медленно переводя взгляд с предмета па предмет. Потом быстро подошла к столу и стала читать в блокноте имена, которые сама же и записала: Астор, Тюдор, Ван Кэмп, Стерлинг, Флад, Уотсон, Крокер, Тоубин… Цвет высшего общества Сан-Франциско. Нет, почему только Сан-Франциско? Всей Калифорнии, даже всей Америки. Громкие имена, известные всем людям, роскошные подарки.
Девушка еще раз равнодушно оглядела стол, потом приблизилась к окну и выглянула в сад. Он содержался в идеальном порядке — таким она знала его с детства. Особенно ей нравились тюльпаны, которые сажала бабушка. Весной перед домом вспыхивало немыслимое буйство красок, в Гонолулу таких цветов не было…
А здесь, в этом саду, все было так дорого ее сердцу. Девушка вздохнула, вспомнив, сколько ей сегодня предстоит переделать дел, отвернулась от окна и снова бросила взгляд на дорогие подарки. Да, прелестные вещицы, ничего не скажешь… И невеста будет прелестна, если только удастся отвести ее к портнихе на примерку. Одри Рисколл посмотрела на усыпанные бриллиантами узкие золотые часики в тонком рубиновом браслете. Они достались ей от матери, и она очень ими дорожила, Порядок в комнатах бельэтажа поддерживали две горничные и дворецкий, спальни наверху убирала третья горничная, еще имелись прачка, повариха и ее помощница, два садовника, шофер. Всего прислуги в доме было десять душ, и Одри приходилось тратить на них уйму времени. Впрочем, ей эти хлопоты были привычны. Она вела дом уже четырнадцать лет с тех пор как приехала сюда со своей сестрой с Гавайских островов, из Гонолулу, где погибли их родители. Ей было тогда одиннадцать, Аннабел — семь лет. Одри вспомнилось туманное утро, когда они впервые оказались в Сан-Франциско и испуганная Аннабел громко плакала, вцепившись ей в руку. Дед послал за ними на Гавайи свою домоправительницу миссис Миллер, и все дни, что они плыли на корабле, эта старушка и Аннабел страдали морской болезнью. А вот Одри хоть бы что, ее совсем не укачивало.
А потом, четыре года спустя, она ухаживала за миссис Миллер. когда та умирала от испанки. Домоправительница научила Одри управлять богатым аристократическим домом, посвятила во все тонкости и секреты своего ремесла, объяснив, чего неукоснительно требует дед. Юная хозяйка хорошо усвоила эти уроки и довела искусство управления домом до совершенства, …Одри в халате из розового атласа быстро прошла в столовую через анфиладу парадных комнат, села на свое обычное место в дальнем конце обеденного стола и нажала на рубиновую с нефритовым ободком кнопку. Девушка всегда завтракала здесь, в отличие от сестры, которой приносили завтрак в постель на серебряном подносе, покрытом белоснежной салфеткой. На звонок тотчас явилась горничная в сером форменном платье, в белом, жестко накрахмаленном переднике, манжетах и наколке и, волнуясь, устремила взгляд на молодую женщину, которая сидела прямо, не касаясь спинки орехового инкрустированного стула времен королевы Анны.
— Что вам угодно, мисс Рисколл?
— Мэри, мне сегодня только кофе.
— Сейчас принесу, мисс Рисколл.
— Благодарю.
Одри холодно, без улыбки посмотрела на горничную. Да, слуги боятся ее, боятся почти все, кроме тех, кто хорошо знает, кто помнит маленькую девочку, которая сломя голову носилась по лужайке перед домом, играла в прятки, в мяч, каталась на велосипеде, однажды даже упала с дерева… Но Мэри все это неведомо, она одних лет с Одри и видит перед собой лишь чопорную, властную хозяйку и, конечно, даже не подозревает о том, что неприступно строгая мисс Рисколл на самом деле обладает великолепным чувством юмора — нужно только внимательно вглядеться в ее замечательные синие глаза. Но мало кто дает себе труд разглядывать невидимые на первый взгляд особенности характера мисс Рисколл, и уж тем более прислуга, для которой она просто холодная, безнадежная старая дева, вековуха.
Одри в доме иначе как вековухой за глаза не называли, а вот младшая, Аннабел, была чудо как хороша собой. Белокурая, с нежным ангельским личиком, Аннабел была хрупка и воздушна, поистине неземное создание — образ, столь пленительный и ценимый в тридцатые годы, равно как и в двадцатые, и в десятые годы, а также сто, двести, и триста, и еще не сосчитать сколько лет назад. Сказочная принцесса, прелестное, беспомощное дитя… Одри до сих пор помнит, как пела, убаюкивая сестренку, когда их родители погибли, возвращаясь домой с острова Бора-Бора. Отец проводил свою жизнь в путешествиях; это была страсть, которой он не мог противиться, и их мать всюду сопровождала его, опасаясь, что иначе муж ее бросит. Так вместе с ним она отправилась и на дно океана, когда корабль потерпел крушение, попав в шторм в двух днях пути от Папеэте. Ни обломков, ни останков так потом и не нашли. Две маленькие девочки остались одни на белом свете, из родственников у них был только старый дед. Ах как испугалась бедняжка Аннабел, впервые представ пред его грозными очами, как сжала ее руку Одри, у девчушек даже пальчики побелели. Одри слегка усмехнулась, вспомнив эту сцену. Да, нагнал тогда дед на них страху, особенно на маленькую Анни, уж он постарался.
Горничная налила Одри кофе из серебряного кофейника с ручкой из слоновой кости. Как и множество других красивых дорогих вещей, принадлежавших родителям Одри, кофейник приплыл в дом деда вместе с девочками из Гонолулу. Отец был совершенно равнодушен к роскоши и комфорту, и потому почти все, что брала с собой из дому их мать, обычно так и лежало нераспакованным в ящиках. Если что и влекло отца, так это странствия по белу свету; если он чем и дорожил, так это альбомами, которые он составлял, завершив очередное путешествие.
Одри до сих пор хранит их у себя в комнате в книжном шкафу.
Дед эти альбомы видеть не может, они напоминают ему о горькой утрате, о потере единственного сына, об этой «дурьей башке» — других слов для сына у него не было. Сам погиб, жену погубил, ему, старику, двух своих маленьких дочерей повесил на шею. Дед притворялся, что девочки его ужасно обременяют, и твердил, что они должны трудиться; он не потерпит, чтобы они росли бездельницами. Заставил их учиться шить и вышивать, и Аннабел научилась, а вот Одри — ни в какую: девочка не любила ни шить, ни рисовать, ни ухаживать за цветами в саду, ни стряпать. Ее акварели были из рук вон плохи, она не могла срифмовать и двух строк, ненавидела музеи, скучала на симфонических концертах, зато увлекалась фотографией и запоем читала книги о приключениях и путешествиях по дальним неведомым странам, ходила на лекции вдохновенных чудаков-ученых, подолгу выстаивала на берегу у самой кромки воды и, мечтательно закрыв глаза, вдыхала запах океана. И еще она безупречно вела дом деда: держала в ежовых рукавицах прислугу, каждую неделю придирчиво проверяла расходные книги, чтобы никто не обсчитал деда ни на грош, следила за тем, чтобы кладовая вовремя пополнялась запасами провизии — там не было разве что птичьего молока. Она блестяще вела любое дело, но, увы, дела никакого не было, только дом Эдварда Рисколла.
— Мэри, чай готов?
Ей не нужно было глядеть на часы, она и без того знала, что сейчас четверть девятого и вот-вот появится дедушка, одетый, по обыкновению, так, будто он собрался ехать в контору. Дед недовольно фыркнет при виде Одри, давая понять, что решительно не желает разговаривать с ней, неторопливо выпьет чашку чая с молоком — по-английски — и пожелает Одри доброго утра. Ее этот ежеутренний дивертисмент нисколько не задевал, она просто ничего не замечала. Еще в двенадцать лет она начала читать дедушкину газету и, когда выдавался случай, с большим интересом обсуждала с ним разные новости. Сначала его это забавляло, потом он начал понимать, как глубоко девочка во все вникает и какие прочные убеждения у нее сформировались. В первый раз они серьезно поссорились на почве политических разногласий в день ее рождения, и тринадцатилетняя Одри потом целую неделю не разговаривала с дедом. Он был в восторге и страшно ею гордился, как, впрочем, гордится и сейчас. Сколько было радости, когда некоторое время спустя Одри, придя в столовую завтракать, увидела возле своего прибора газету — ее собственный личный экземпляр! С тех пор она каждое утро прочитывала ее и, когда дед изъявлял желание поболтать с ней, была на седьмом небе от счастья и с увлечением обсуждала все, что показалось ему интересным. Тотчас же вспыхивал яростный спор буквально по поводу каждой статьи, будь то аналитический обзор международной политики, информация о положении дел в стране или городская светская хроника — например, заметка о званом обеде у кого-то из их друзей. Дед и внучка ни в чем не соглашались друг с другом, потому-то Аннабел и не любила завтракать с ними…