Жажду утоли огнем (Сборник)
Шрифт:
Земля сохраняет прочность над торфяным пожаром, поскольку над ним образуется прочная корка, которая до конца не прогорает, а только становится хрупкой и ломкой… По трещинам через нее проходит дым, а процесс горения протекает без доступа кислорода. Пламени как такового нет, но температура может в горящем торфе развиваться такая, что плавится металл. Человек сгорает в таком подземном пламени меньше, чем за минуту…
Я представила, как это происходит, и мне стало дурно… Не-ет! Никто и никогда теперь меня не заставит идти в ту сторону, куда отправился провалившийся и, наверное, уже сгоревший старик!
– Ну теперь валите, кто куда
Потом бросил на меня странный взгляд и сказал таким тоном, что я просто не могла ослушаться – настолько жестким был приказ:
– Сядь рядом…
Скандал, переходящий в войну, я затевать не хотела, поэтому мне ничего другого не оставалось, как усесться рядом с ним и ждать, что будет дальше…
А дальше не было вообще ничего. Мы сидели с ним рядом на берегу ручья, а за спиной у нас остались растерянные и испуганные промелькнувшей перед ними неожиданной смертью их спутника люди… Они молчали. Мы тоже молчали и вроде бы ждали от них чего-то…
Не знаю, чего ждал он, а я ничего не ждала. Мне вдруг стало смешно. Вспомнилась старая детская считалка: «На золотом крыльце сидели: царь, царица…» Вряд ли я была сильно похожа на царицу, но Гиря держался очень величественно – ни дать ни взять «император всея Великия, и Малыя, и Белыя…». При его фигуре и развороте плеч царственную осанку приобрести не так уж и сложно, нужно всего лишь почувствовать вкус к этому…
Эта мысль показалась мне интересной: он же и в самом деле чувствует себя каким-то правителем этих людей, распорядителем их судеб… И меня рядом с собой посадил, чтобы подчеркнуть мой статус, который он же мне и определил – «особа, приближенная к императору»…
«Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…» – процитировала я кого-то и тяжело вздохнула. Не иначе, как в наказание за какие-то неведомые мне грехи провидение посылает мне эти испытания! Наверное, за желание знать о людях слишком много.
Конечно, понимать человека гораздо полезнее для меня, чем не понимать его. Все дело – в степени понимания… Иногда это становится так тяжело, что хочется просто почувствовать себя последней дурой, которая не понимает вообще ничего и для которой желания и побуждения, стоящие за поступками людей, – непостижимая загадка! Но говорят же, что развитие – это процесс необратимый. Если уж ты научилась понимать людей на уровне формирования их желаний, на уровне внутренних интенций, – неси свой крест до конца жизни, от этого тебе уже не освободиться… С этим пониманием и помрешь!
Все дело в том, что я наконец поняла Гирю.
Я поняла психологию его поведения. Он точно так же, как и убитый им Профессор, хотел власти. Над всеми, с кем встречался. Над теми, с кем жил в лагерных бараках. Надо мной. Над охранником Петром, прозванным им Дохляком. Над Профессором, с которым боролся за эту власть и сумел победить. Даже над Кузиным, власти которого отчаянно сопротивлялся, пусть большей частью лишь внутренне. Желание властвовать было сутью его натуры…
Не знаю, какое преступление он совершил, но уверена, что в лагерь его привело все то же необузданное стремление к власти… Очень сильная натура. Из таких получаются диктаторы, а те, которым не повезло, и в диктаторы они не попали, идут в контролеры на общественном транспорте… Тоже можно от души оторваться! «Мы все глядим в Наполеоны. Двуногих тварей миллионы – для нас орудие одно!» – это, по-моему, еще Александр Сергеевич сокрушался по поводу несовершенства человеческой натуры…
Гиря не попал ни в диктаторы, ни в трамвайные контролеры. Наверное, преступление, которое он совершил, для контролера оказалось слишком «крутым», а до диктаторского уровня явно недотягивало… Что-нибудь типа разбойного нападения на коммерческий киоск особо крупных размеров… И попал Гиря – в лагерь.
Но натуру-то не скроешь. Натура требовала… Уважения, выражающегося в подчинении, в любви и страхе… По-моему, это и есть психологическая основа любой власти – страх и подчинение, ханжески прикрытые любовью и уважением.
В лагере Гиря завоевал себе положение с помощью пудовых кулаков и чрезвычайно сильной воли, направленной на подавление противостояния себе. Но не тупого бычьего упрямства, а умной и целенаправленной воли… Он не щадил людей, когда ему нужно было добиться своего, но и не толкал их на смерть, а предоставлял им свободу выбора. Он чувствовал, что найдется тот, кто полезет в петлю сам… И всегда оказывался прав.
А теперь он сидел, как отрекшийся от царства Иван Грозный, и ждал, когда его подданные приползут к нему на коленях и начнут умолять его не оставлять их в беде, заботиться о них и править дальше так же, как он правил до того – мудро и справедливо.
Мне вдруг стало противно от его заботы и покровительства надо мной. Все это ложь! Ни о ком, кроме себя, он не заботится! Он использует людей, словно марионеток, переставляя их с одного места на другое и заставляя делать то, что нужно ему.
Пока я шла в том направлении, которое его устраивало, он был моим союзником… Мы шли вместе. Но сейчас положение изменилось. Для меня наилучший выход – встретить отряд спасателей или на крайний случай – милиционеров. И сдать всех этих людей из рук в руки.
Они – преступники. От того, что им грозила опасность, они не перестали быть преступниками… Я помогла им избежать этой опасности, но меня же никто не уполномочил объявить им амнистию.
Мне придется отвечать, кстати, за то, что я фактически организовала побег из лагеря… Хоть это и полный абсурд, но на юридическом языке то, что мы совершили, квалифицируется именно как побег… Единственная надежда на то, что попадется умный человек в системе исправительно-трудовых учреждений, поймет, что у меня не было другого выхода… А если не найдется?.. Перспектива, открывающаяся в этом случае, ужасно мне не понравилась.
Сейчас Гиря, может быть, и понимает, что наилучший выход – дождаться, когда их обнаружат и увезут в другую зону. Но стоит ему об этом подумать, – наверняка, словно зубная боль, набрасывается на него ненавистная мысль о том, что ему вновь придется подчиниться чужой воле. А подчинение для него может быть связано только с унижением, так уж устроена его психика.
Вот он и сидит, оставаясь командиром этого маленького отряда лагерных заключенных. То, что они оказались за пределами колючей проволоки, в лесу, открытом во все стороны света, не говорит совершенно ни о чем. Стоит им только сделать несколько десятков метров в сторону от этой речушки, и для будущего следствия, которое неизбежно будет разбирать их действия и определять по ним их намерения, этого будет достаточно, чтобы приписать им желание не возвращаться в лагерь – то есть совершить побег…