Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах
Шрифт:
Дорога вбок
Но главное в Сан-Пьетро для меня – само это место, в котором бывший бенедиктинский монастырь находится. До него надо долго идти все время вниз, постоянно удаляясь от центра, проходя городские ворота и крепостные стены.
Постепенно людей на улицах становится меньше, тишины и покоя, осенней умиротворенности – больше и больше, а деревья по краям дороги все стройнее и выше.
Издали комплекс похож на древнюю крепость. Перед ним – пустырь, как бы окончательно отрезающий сакральную зону от повседневной: через пустоту проходишь как сквозь рамку металлоискателя.
Монастырь с каскадом клуатров, перетекающих друг в друга, и поэтому соединенный с университетскими факультетами (во внутренний двор проекта Франческо ди Гвидо Сеттиньяно выходят двери «философии», «теологии» и «логики»), точно ласточкино гнездо, лепится к краю пропасти, окруженному садами, затейливо соединенными со средневековыми дворами и смотровыми площадками.
Вокруг расстилается многоуровневый пейзаж с задников ренессансных картин, дневной зефир струит эфир. Фонтаны и статуи, названия растений на табличках, редкие пенсионеры и отдельные собачники, пинии и пирамидальные тополя, рассеянный свет, превращающий все, что вокруг, в архитектурные кулисы; стоит войти в один сад, чтобы увидеть, как сбоку раскрывается другой, а в искусственном водоеме, сопровождающем течение вод, плавают красные рыбки.
Самое ценное во всей этой обители покоя и окрестностях то, что, когда я еще только сюда шел, Перуджа, перестав взнуздывать туристические рецепторы, поменяла агрегатное состояние. Она не просто включила обыденность, но и стала чем-то обобщенно-иным, не конкретной Перуджей, столицей итальянской провинции с богатой историей и неземными ландшафтами, но территорией вненаходимости, которая в своей параллельности может возникнуть в любом другом мощном месте с похожими сквозняками.
Точка сборки
Не знаю, как объяснить ощущение конкретнее, так как прелесть его именно в рассеянности. Но, с одной стороны, такое пространство будто бы внезапно сбрасывает подробности, складки, где укрыты противоречия и детали, за которые цепляется сознание, чтобы, с другой стороны, на освободившееся медитативное течение мыслей снизошло ощущение собственного присутствия сразу во многих местах – одновременное переживание всех преддверий монастырских комплексов и музейных замков возле древних городов, когда рядом с ними расширяются автостоянки, бьются флаги на ветру и гигантские афиши, натянутые над стрельчатым входом, рассказывают о выставках.
Ну или это одномоментное переживание сразу всех таких мест, которые загораживают горный обрыв, возникая непреодолимой преградой, в тылах которой прячется бездонная воздушная яма, голодная до человеческих глаз, – смотровая площадка, позволяющая заглянуть в том числе в глубь себя.
Видимо, так и должно работать пространство, позволяющее выскользнуть из-под диктата времени, чтоб оказаться в безветрии и вненаходимости: Стефания, узнав вечером о моей дневной прогулке по Сан-Пьетро, обрадовалась и сказала, что это самое душеподъемное место в городе, прогулка до которого способна укротить любые нервы.
– Я хожу погулять в том саду, где особенная тишина, уж не знаю почему, но мне всегда там становится лучше…
Две неудачные выставки
Прицепом к Сан-Пьетро пошли сегодня две странные (в плохом смысле) и совсем уже неважнецкие выставки – в пинакотеке местной церкви показывали семь крохоток и одну большую картину Перуджино, которые, затем спустившись, я увидел в сакристии.
Одни и те же работы в двух местах не бывают, значит, в одном из мест висели копии? Я так и не понял.
Также, помимо всякого пятистепенного барахла, в пинакотеке был один неплохой Тинторетто, и это весь улов.
Другая выставка – «От Джотто до Моранди» – проходит в палаццо Балдечини, наискосок от Национальной галереи Умбрии, то есть в самом центре. Название пафосное, а картины в основном классицистическое убожество.
Джотто там и правда есть, размером с сигаретную пачку. Фра Анджелико чуть больше. Есть что-то из Карпаччо, Луки Синьорелли и Гвидо Рени, остальное – совсем уже замшелый академизм, плавно переходящий в тупиковый бидермейер. Звонкие имена оказываются напрочь отчуждены от волшебства, привычно им приписываемого. Это просто (или даже не просто) работы великих имен. Уже не людей, но брендов, где атрибуция опережает качество.
Тот самый разрыв означаемого и означающего, который постмодерн ставит во главу своего угла. Ибо совсем непонятно, как такие выставки смотреть. Точнее, удовольствие какого сорта получать. Сугубо фонетическое, что ли?
Тут же, на соседних этажах, оформленных как интерьеры частных покоев, показывают частную коллекцию какого-то богача, напичкавшего прекрасное палаццо антикварным и художественным мусором. Ну хоть красивые потолки узрел, и то хлеб (да, снимать там не дают, конечно же, но у меня и рука не поднялась партизанить): хотя, конечно, музеи без фото – деньги на ветер.
Уплотнения
Через неделю Перуджа уже как родная – идешь, не задумываясь куда, на автомате, точно в метро, но обязательно попадаешь в цель – и здесь был, и это видел, и Майкл Джексон из этой траттории вновь про мир во всем мире поет. Правда, Канта в газетных киосках возле университета сменил Аристотель. Видимо, это еженедельная серия книг по философии.
Впрочем, то, что кажется родным и узнаваемым, имеет привычку выветриваться из памяти быстрее всего остального – как и любые автоматизированные процессы.
И вот уже возникают места, необходимые для того, чтобы пазлы дня сложились. Для этого достаточно просто пройти мимо круглой, похожей на НЛО церкви Сант’Анджело, то ли V, то ли VI века, у городских стен. Возле всегда тихо и почти никогда никого нет. И долгий проход к ней по узкой дорожке, с двух сторон окруженной стеной, делает Сант’Анджело далеко удаленным объектом на том конце перевернутого бинокля.
Я почти уверен, что именно она, наложенная на более актуальные ренессансные образцы, служила для Перуджино прообразом храма-ротонды, который он ставил в середине своих самых гармоничных ватиканских картин и фресок.