Желания
Шрифт:
— Я не рисую, — отвечала Рут.
— Вы не рисуете, да, но посмотрите на Юдит, она же вылитая…
И Рут краснела от счастья. Любить свою дочь. Не любить никого, кроме дочери. Материнство было ее единственным, настоящим, большим путешествием. Кормить Юдит. Купать Юдит. Ласкать Юдит. Заботиться о Юдит, играть с Юдит, рассказывать Юдит сказки, слушать Юдит. Проводить руками по волосам Юдит, вдыхать их запах, упиваясь им, словно они вобрали в себя все ароматы духов Аравии… А потом прошло два или три года, и Юдит замкнулась. Она стала невыносимой, почти враждебной. Но Рут продолжала любить ее. С неисчерпаемым терпением она прощала дочери бунтарство; она молчала, когда надо было промолчать; слушала, не задавая вопросов, когда Юдит говорила; ждала, когда та уходила; сносила ее шутки, прихоти, капризы и повторяла самой себе, как повторяла другим: это ненадолго, это пройдет, это сложный период, к чему беспокоиться, со всеми такое бывало, это ничего, вы знаете, ничего особенного, это пройдет…
И вот Юдит ушла. Ушла к Командору. Рут не помнила, чтобы когда-нибудь так страдала. Даже из-за смерти Ирис. Благодаря предчувствиям, смерть сестры была для нее чем-то отстраненным и холодным, ее горе было молчаливым и немного возвышенным, как часто бывает у детей. Она слишком долго была одна между недоступным отцом и сестрой, слишком красивой, слишком восхитительной, слишком довольной. То, чего она ждала от жизни в глубине своего еще неразвитого тела полудевочки — полуженщины, вылилось в конце концов в великое благо: материнство.
Жизнь подарила ей Юдит. Детство Юдит стало детством Рут, и она надеялась, что так же будет и с юностью. Ей хотелось разделить с дочерью юность. Но, как бывало всегда, когда она много отдавала, жизнь повернулась к ней спиной. По крайней мере, Рут так считала.
Уход Юдит был как обвал. Рут изо всех сил старалась слушать Малколма, но не могла оторваться от записок Юдит: «Я рисую, мама, я только и делаю, что рисую, мне нужно быть здесь». Ничто больше не имело смысла, и ее дом, и все остальное — горсть песка, выскользнувшая у нее между пальцев и затерявшаяся среди бесчисленных песчинок. Если бы только с ней была Анна… Проходили дни, и Рут казалось, что она снова слышит колокол «Короля рыб», как в день смерти Анны. Но чем бы ей помогла Анна? Анна тоже пятнадцать лет назад в апогее своей красоты пожелала следовать за Командором, и никто, даже Рут, ее лучшая подруга, не смогла ей в этом помешать. Когда Анна вернулась, она была сломлена. Как другие женщины, она думала, что покорила Командора, но он подчинил ее своей воле. В один прекрасный день, в конце одного из светских мероприятий, которые, похоже, заполняли всю жизнь Командора, Анна поняла, что ей нашли замену. Каким-то чудом она нашла в себе силы уехать. Вернулась в свою провинцию, но ничто не могло избавить ее от Командора. Это было сильнее ее, Анна всюду искала Командора, всегда знала, где он, что делает, и всякий раз, когда он приезжал на «Дезираду», она получала приглашение на праздник. Бедная прекрасная Анна! Всю жизнь она пылала огнем и хотела предложить его Командору, но он повернул его против нее, он ее уничтожил. Ибо он был убийцей. Убийцей жестоким и непредсказуемым. Чудовищем. Пожирателем душ, как его подружка Крузенбург. Дьяволом во плоти.
Рут вздохнула. Дьявол — нет, это невозможно. Как и все, она читала истории о колдовстве, экзорцизме, чародействе. Все это, по большей части, казалось ей отвратительным. Эти воткнутые в куклу иголки, эти шабаши в полнолуние, договоры с дьяволом за пригоршню золота или обладание женщиной — слишком много в них было неразвитого и публичного желания, ничего похожего на изысканность и изощренность Командора, на мрачную красоту, которой он себя окружил.
Хотя, если подумать… Рут вдруг ощутила холод, холод и страх, как все эти последние месяцы на «Светозарной». Сначала она пыталась развеяться, выезжая с визитами, но местные провинциалы были не намного веселее ее. Они постоянно рассказывали мрачные истории, передавая в своей манере предсказания о том, что зло должно прийти из океана. Они считали, что те редкие моряки, которые каждую неделю отваживаются выходить в одиночку в открытое море, встречают там все больше обломков судов, оплетенных водорослями кораблей-призраков, ведомых конкистадорами минувших времен. Море стало врагом, белый фасад «Светозарной», возвышавшийся на краю мыса, напоминал теперь огромный призрак. Сад был голым и заледенелым, а дом — безжизненным, закрытым на зиму, на период налетавших на берег долгих снежных бурь. Рядом, несокрушимая, словно крепость, высилась укрытая заиндевевшими деревьями «Дезирада», как и Юдит, безразличная ко всему — к холоду, страху, страданию, к смерти Анны, к концу света.
Рут забралась под одеяло и снова прижалась к Малколму. Он задрожал, но не проснулся. Вечер в Опере, должно быть, его утомил. Перед его уходом на концерт Рут высказала ему все, что думала о Крузенбург.
— Это демон, настоящая пожирательница душ.
— Почему же тогда ты ходила слушать ее на «Дезираду»?
— Потому что эта женщина — настоящая дьяволица, и меня соблазнили. Как и всех вас.
Малколм пожал плечами. Он знал о дьяволе все, но не верил в него. Он также считал, что не стоит мучиться из-за мертвых. «Не надо больше думать об Анне, — беспрестанно повторял он с начала зимы. — Мертвые не принадлежат нам. Так же, как и влюбленные. Они принадлежат только друг другу».
Прекрасные слова. Но как утешиться словами? К тому же, говоря о влюбленных, Малколм думал о Юдит. Юдит, влюбленной в Командора, Юдит, повторяющей путь Ирис… Только не думать об этом. Рут хотелось завопить, разломать все, что ее окружало.
Полузакрыв глаза, она рассматривала убранство комнаты. Комната без души, комфортабельная, но не интересная, как все комнаты в отелях. Рут понемногу успокаивалась. Она правильно поступила, уехав из дому. Еще один день, и она не смогла бы удержаться, чтобы не расколотить, не побросать в огонь, не уничтожить все, что составляло «Светозарную» — мебель Юдит, дельфтский фарфор, гравюры, картины, переплетную мастерскую — вплоть до ужасного спрута напротив портрета капитана. Что за рок преследует поколение за поколением женщин этой семьи? Когда это прекратится? Когда это могло начаться?
Во всем этом был смысл. Дело в том, что день за днем к Рут возвращались воспоминания о Рокаибо. Она даже созналась в этом Малколму. После ухода Юдит она замкнулась в своем горе, не хотела ничего ему говорить, надеясь, что еще можно что-то сделать. Она даже хотела сходить на «Дезираду», но в последний момент одумалась. Умолять Командора, чтобы только увеличить его триумф? А Юдит, разве пойдет она с ней? Рут помнила устремленный на нее взгляд Командора, в котором смешались ужасное высокомерие и ирония. К тому же она должна ему денег… Он вполне способен предложить ей погашение долгов в обмен на Юдит. Это было больше того, что могла вынести Рут. Шло время, Юдит давала о себе знать только короткими записками, не приносившими Рут ни малейшего успокоения, и она поняла, что ее дочь вернется не скоро. Что она уже не будет прежней Юдит. Ее Юдит. Что она, возможно, потеряна навсегда. Тогда Рут рухнула в объятия Малколма.
Она часами рыдала: «Моя дочь заперта и неделями не выходит из дому, она падет его жертвой, как другие, как Ирис, она могла бы, по крайней мере, навещать меня, но нет, ее нет больше, она околдована, очарована, нас преследуют несчастья…»
Это не были слова, вырвавшиеся от отчаяния. Рут долго размышляла об этом. Она чувствовала себя виноватой в том, что не могла вернуться на «Светозарную», виноватой в том, что не обращала внимания на рок, связывающий ее дом и «Дезираду». И какая еще должна случиться глупость, чтобы можно было противопоставить ее боль и отчаяние тому злу, которым полон мир. Помнить все, ничего не прощая, ненависть против ненависти — такова правда жизни. Рут искренне старалась быть нежной. В юности она не была такой. Стремясь забыться в любви, она потеряла себя. «Корабли тонут и в тихую погоду, — говорил ей тогда Малколм. — Корабли и моряки. И кто будет сожалеть о глупце, который не может больше двигаться вперед…»
Малколм слушал ее и пытался образумить:
— Подумай сама. В этом человеке нет ничего сверхъестественного. Просто есть что-то между вашими двумя семьями, что зачаровывает Юдит, что-то, что она пытается понять, потому что это тайна. Достаточно раскрыть ее, чтобы вырвать Юдит у Командора. Но кто сказал, что ее нужно у него вырывать?
— Что-то, но что? — неизменно отвечала Рут. — Я ничего не знаю о своем отце. Я никогда ничего не знала.
— Ты не пыталась узнать.
— Знать значит страдать.
— Отныне это значит снова жить. Ищи, Рут, ищи так далеко, как можешь. На острове, там…
— Ни за что!
Малколм настаивал:
— Источник находится в детстве. На острове…
Она качала головой, но, едва он уходил, начинала вспоминать Рокаибо. Сперва это был запах, влажный аромат тропической растительности, смешивавшийся с ночным запахом горячего воска и корицы. Затем появились цвета — черный и зеленый, гора, облака, парк с разбитыми статуями, голос Концепсьон, бормотавшей какие-то заклинания. И ничего, кроме этих крупиц.