Железная кость
Шрифт:
И полезли гуськом, встали кругом и смотрят друг на друга, как нищие шарят в карманах. «Где коронки-то на „поменять“? Лишних нет, не дают. Ну а эти хоть как перетачивай — толку?» — «Да что теперь про это? Все, уже сидит. Чего делать-то, а?»
И вон «Урал» ползет уже по съезду с горизонта и неуклонно хищной мордой нарастает, зубами вездеходных протекторов огромных, и Маркин на подножке — ну чистой легавой в камуфляже с натянутого рвется поводка. А за ним сам хозяин из кабины вываливается — подполковник Меньжухин, отрастивший брюшко на сидячей работе, с плоским, мягким, уступчивым вроде лицом, но с колючим ледком в неподвижно наставленных, немигающих глазках.
— Вы чего тут латаетесь, черти?! — убивающе выпучился на бригаду, что стыла крестами на кладбище, на понурое быдло, что с рождения росло вкривь и вкось и впервые сейчас зацепило вот этой кривизной и его жизнь, его неуклонный, миллиметрами рост к генеральскому небу, и не капнут ему на погоны заветные звезды, что набухли уже вон в небесных начальственных кранах, и не только не капнут, но и эти погоны, теперешние, затрещат на плечах, если эти вот выродки, косорукая шваль, не дадут прямо здесь и сейчас, на карьере, отрыва.
— Нарушение допущено, брак. — Коля-Коля не прятал глаза: хоть бы хны ему перед зазвеневшим от бешенства, показалось, хозяином. — За текущую смену забой отпалить не представляется возможным.
Меньжухина подбросило, словно внутри задребезжал будильник, разрывая, и, шагнув на Бычуткина и не слыша уже ничего, кроме того, что должен был вот в эти головы ввинтить, заговорил не ртом, а животом, не собственной волей выпуская закачанные в брюхо ноющие звуки:
— Короче, бандерлоги. Сейчас сюда в четыре часа дня приедет человек, у которого, сука, такие ботинки с подбоем, что он всех!.. начиная с министра юстиции! может нахрен под землю убрать. — Мигал на лбу зашкаливающим красным датчик, замерявший давление извне. — И если вы, обглодки, шантрапа, мне до пяти часов не сделаете отпалки, то свою жизнь тут можете считать во всех смыслах законченной. Сам лично позабочусь, чтобы каждый еще один срок получил. Я даже вас не буду на карьере зарывать, просто убить вас за такое — это мало. Я вам такой душняк устрою… изо дня в день, изо дня в день, что вы сами себе потроха очень скоро расшить захотите. Взяли патроны, суки, в зубы и пошли! Хоть смертника среди себя ищите тут, бен Ладена!
Так и стыли в звенящем отупении все, каждый видел — вмурованный в общую обреченность-беду — свою личную, уж давно покосившуюся и сейчас окончательно, с корнем валиться начавшую жизнь, словно столб под напором бульдозера, за собой потянувший внатяг провода, и трещали под кожей заветные, главные жилы, отведенные каждому для смычки с родственной кровью, последние нитки гнилые, что кого-то еще как-то связывали с будущей волей.
— Ну что, в бен Ладены желающие есть? — Коля-Коля проныл.
— Отдельно палить, отдельно боевик Наилевский вот этот! Есть, есть еще время! Потом перебурим! — Алимушкин качнулся и по кругу въедался в каждого бригадника глазами, рвал на себя, в забой тянул, в забой.
— Ну сейчас вот — за час! — Коля-Коля заткнул его, взглядом приварил к неподвижному месту. — Все нижние шпуры к хренам засыплет! Бульдозером помойку до завтрашнего дня не разгребешь! — И что-то в нем торкнулось — преобразился: — Я думаю, что… — С усилием захрустели в бригадире рычаги, собирая из слов ненадежное, шаткое то, во что сам он не верил. — Ну а если трамбовкой его пропихнуть, боевик? Кувалдочкой, а? Чисто глиняным пыжиком попытать, а не штревелем?.. — И уже и в лице просветлел — показалось, нащупав дорожку, что их выведет всех из огня. И обратно потух, только-только примерился, и рукой с досады махнул: — А, рулетка! И если бы хотя бы пятьдесят на пятьдесят! Чуть встряхнешь его, суку, и все, собирай меня, мама, по косточкам.
— Так загонял Валерка-то трамбовкой, загонял! — прорубило кого-то, Алимушкина, и на Валерке все замкнулось с режущей силой, среди белого дня на него упал свет, все глаза на него — Коли-Коли, Кирюхи, Наиля, дубаков, инженеров глаза, уже какой-то вымогающей любовью переполненные.
— Да вы чего? Я ж зарядный, зарядный патрон забивал — так ему хоть бы хны, хоть как хочешь… по нему! Ну а тут боевик — и кувалдой по детонатору… как?! — Чугуев не попятился от этого буравящего натиска, запроса всеобщего на то, что он умеет, он не отбрыкивался, нет — он думал: пойдет и не сделает дела, что вручную вот так по патрону сработать нельзя, все закончится точно таким же завалом в забое, а то, что его самого сразу там, при ударе, убьет, ему и в голову сейчас не приходило.
— Я пойду, — хрипнул кто-то незнакомым придушенным голосом: посмотрели — Казанец. — Шпур-то мой, мой косячный. Значит, мне и патрон загонять.
— Да куда?! — простонал Коля-Коля от гнева на такую пустую, негодную жертвенность. — Руки под хер заточены — пошел он забивать! — И зашарил глазами по отпрянувшим лицам бригадников — без надежды, что кто-то пойдет на трамбовку, ни в ком не находя способности не дрогнуть, ни у кого — такой руки, которой всегда бы двигало непогрешимое чутье и выверенный опыт. Всех оббежал по кругу, выбраковывая, и на себе самом споткнулся, вслушался в себя: — Нет, не смогу. Уже совсем не слышу мышцей ничего. Тут надо мышцей чуять, как он там, гад, поведет себя в шпуре.
— Валерка, Валерка один! — вдруг зачастил, как школьник, кто-то с интонацией «а чего сразу я?!». — Уж у кого-кого, а у него удар наметан. Яйцо кувалдой может надколоть, но не разбить!
И разбежалось, полыхнуло:
— Валерка, ну! Ты не молчи, скажи! Нет так нет — значит, все, пропадать… Пропадем же, Валерка! Задушит Меньжухин! Всем накрутит по самой поганой статье! Ты не думай, Валерка! Ну вот что мы тебя это самое… в жертву, что тобой этот шпур затыкаем. Ну вот хочешь: любой тут из нас без вопросов с тобою на пару пойдет?! Ну того… чтоб тебе одному, если что, не обидно…
— Да любой тут готов! Выбирай, кто с тобой! У тебя просто навыка больше, Валерка! Ну вот ты, а не я, можешь это, кувалдочкой! Я пыжи тебе буду лепить, как ты скажешь! Вместе это… взлетим… — окликали его, как сквозь стенку, сквозь воду.
Провалился Чугуев в себя и прощупывал днище, опоры, напрягаемые прутья, проводящие кабели-жилы в себе, осязая такое свое и такое сейчас постороннее тело, до ничтожности малое, ломкое по сравнению с засевшею в устье шпура разрывной гремучей силой. Он когда-то всегда с упоением шел в самое полымя, полный самодовольства: он стерпит огонь, выжмет воду из камня, увернется от шлаковой чушки — может всюду, всегда сам себе выбрать участь, не отдать свою жизнь, устояв там, где больше не сможет никто. Вроде как на себя навлекал, вызывал: попытай меня, выжать попробуй — и каким же смешным и ничтожным показался сейчас ему тот его молодецкий бунтарский размах; дешевизну такого бесстрашия — вот когда еще не за что человеку бояться — он увидел, Чугуев, сейчас и почуял, как вонь от себя, так отчетливо, что, не выдержав, фыркнул, клокотнул от поддонного смеха.
— Да чего ты, Валерка, чего?! — Все услышали, как он сглотнул клокотание, и отпрянули, как от прорыва горячей воды, в понимании, конечно, что включил дурака он, Валерка, забоялся, потек и в забой не пойдет, это, в общем, нормально, ожидать что и следовало…
— Отголосили? — Он обвел всех глазами в показавшемся всем нездоровым спокойствии. Приведенный в движение состав вагонеток потянул его в пропасть: все равно его нет, все равно если он не пойдет, сразу кончится все для него, всех зароет Меньжухин и Чугуева лично затолкает под лед, под плиту, палеозойскую породу нового, добавленного срока, сквозь который уже никакой алмазной коронкой и за целую жизнь будет не пробуриться. — Так теперь я пойду… это самое… что уж.