Железная маска (сборник)
Шрифт:
– Это и есть графиня Джемма де Кастель-Нуово.
– Под ее окном я ждал тебя в тот вечер, когда ты был ранен в плечо?
– Да. Эта женщина – причина всех моих несчастий. Это она заставила меня совершить мое первое преступление. Она же привела меня сюда.
– Понимаю.
– Я не умру спокойно, если она останется жить всеми уважаемая и счастливая, – проговорил Бруно.
– Можешь не тревожиться, – ответил юноша.
– Спасибо, Али.
– Позволь обнять тебя, отец.
– Прощай!
– Прощай!
Молодой монах обнял осужденного, как это делает священник, отпуская грехи преступнику, спустился с повозки и затерялся в толпе.
– Вперед! – приказал Бруно.
И шествие снова повиновалось, как будто тот, кто произнес это слово, имел право повелевать.
Народ встал с колен, Джемма села на прежнее место с улыбкой на устах. Шествие продолжало путь по направлению к эшафоту. Подъехав к подножию виселицы, палач слез с коня, взобрался по лестнице, чтобы укрепить кроваво-красный флаг на поперечной балке [120] , и, убедившись, что веревка крепко привязана, сбросил с себя куртку, которая стесняла его движения. Паскуале тотчас же спрыгнул с повозки, отстранил, передернув плечами, подручных палача, которые хотели помочь ему, взбежал на помост и прислонился к лестнице, по которой он должен был подняться, повернувшись к ней спиной. Монах, несший крест, поставил его перед Паскуале, дабы тот мог видеть его во время своей агонии. Монахи, которые несли гроб, сели на него, вокруг эшафота выстроились солдаты, и на помосте остались только обе монашеские конгрегации, палач, его помощники и осужденный.
120
Французская виселица сильно отличается от итальянской: первая имеет форму латинской буквы F, вторая буквы Н, поперечину которой подняли бы на самый верх. (Прим. автора.)
Паскуале поднялся по лестнице с тем же спокойствием, которое он выказывал до сих пор, не пожелав, чтобы его поддержали, и так как балкон Джеммы находился как раз напротив него, было замечено, что он взглянул в ту сторону и даже улыбнулся. В то же мгновение палач накинул петлю на шею осужденного и всей своей тяжестью навалился на его плечо, в то время как помощники уцепились за его ноги, но тут веревка, не выдержав тяжести четырех тел, лопнула и вся постыдная группа, состоящая из палача, его сподручных и жертвы, скатилась на помост. Один человек вскочил на ноги первый: это был Паскуале Бруно, руки которого развязали перед повешением. Он выпрямился среди полной тишины, из его правого бока торчал нож, который палач всадил ему по самую рукоять.
– Мерзавец! – воскликнул бандит, обращаясь к заплечных дел мастеру. – Мерзавец, ты не палач и не бандит, ничего ты не умеешь – ни вешать, ни убивать!
С этими словами он вытащил нож из своего правого бока, всадил его в левый и упал замертво.
Вся площадь громко ахнула, толпа пришла в волнение: одни постарались убежать, другие ринулись к эшафоту. Тело осужденного унесли монахи, палача растерзал народ. Так закончил свои дни Паскаль Бруно, имя которого на языке прекрасной Сицилии звучит как Паскуале.
Вечером того же дня князь де Карини ужинал у архиепископа Монреальского, а Джемма, которая не была принята в высоконравственном обществе прелата, осталась в одиночестве на вилле Карини. Погода была так же великолепна, как и утром. Из окна спальни, обитой голубым атласом – в ней разыгралась первая сцена нашей повести, – по-прежнему был отчетливо виден остров Аликуди, а за ним, словно в дымке, выступали острова Филикуди и Салина. В другом окне, выходившем в парк с его апельсиновыми, гранатовыми деревьями и прекрасными соснами, высилась справа во всем величии гора Пеллигрино, слева вдали терялся в дымке, однако был различим Монреаль.
Именно у этого окна, устремив взгляд на старинную резиденцию нормандских королей и пытаясь узнать среди карет, спускавшихся в Палермо, экипаж вице-короля, долго сидела графиня Джемма де Кастель-Нуово. Наконец темнота ночи сгустилась, отдаленные предметы растворились, словно их не бывало. Графиня встала, позвонила камеристке и, усталая после всех волнений этого дня, легла в постель. Томным голосом она велела затворить окно, из которого были видны острова, говоря, что ночью ее обеспокоит свежий морской бриз, однако окно, выходившее в парк, велела оставить приоткрытым, чтобы в него проникал воздух, напоенный ароматом жасмина и цветущих апельсиновых деревьев. Князю де Карини лишь поздно вечером удалось ускользнуть из-под бдительного надзора своего гостеприимного хозяина. На часах собора, построенного Вильгельмом Добрым, пробило одиннадцать, когда экипаж вице-короля, запряженный четверкой превосходных коней, унес его из резиденции архиепископа. Князю потребовалось не более получаса, чтобы доехать до Палермо, и еще каких-нибудь пять минут, чтобы домчаться до виллы Карини. Он спросил у камеристки, где Джемма, и та ответила, что графиня почувствовала себя усталой и легла спать около десяти часов. Князь вбежал по лестнице и хотел было отворить дверь спальни, но она была заперта изнутри, тогда он направился к потайной двери, которая вела в альков Джеммы, тихонько открыл ее, боясь разбудить красавицу, и задержался на минуту, чтобы полюбоваться ею во время сна – зрелище поистине сладостное для влюбленных глаз.
Комната освещалась алебастровой лампой, висевшей на трех усыпанных жемчугом шнурах у самого потолка, чтобы ее свет не беспокоил спящую. Князь склонился над кроватью, ему хотелось получше рассмотреть Джемму. Она лежала на спине, грудь была почти обнажена, вокруг шеи обернуто кунье боа, темный цвет которого превосходно оттенял белизну кожи. Князь глядел с минуту на эту прекрасную статую, но вскоре ее неподвижность поразила его – он наклонился еще ниже и заметил странную бледность лица, прислушался и не уловил дыхания, он схватил руку Джеммы и ощутил поистине могильный холод. Тогда он обнял возлюбленную, чтобы прижать ее к себе, отогреть у своей груди, но тут же с криком разжал руки: голова Джеммы, отделившись от туловища, скатилась на пол.
Наутро под окном спальни графини слуги нашли ятаган Али.