Железные паруса
Шрифт:
Но то, что лезло, хрипя, не обращало внимания, и торс с каждым усилием выдирался из стены, а по лицу текла кровь.
— Да чтоб ты!.. — Старик отпрянул. Глазами поискал ружье.
Великан уже опустил одно колено на пол. Он напоминал борца перед прыжком. Левая лодыжка держала его в стене.
Старик подскочил и выстрелил с бедра. В упор. А потом ткнул прикладом. Человек упал на бок.
Лицо исказило выражение ужаса, и человек в испуге протягивал руки и шевелил губами. Правый бок был вырван, и плоть или то, из чего он был сделан, со свистом втягивалась в шар.
Старик
— Чушь-чушь-чушь… — брезгливо произнес он, отошел и приложился.
Тот, второй, оставался безучастным.
— Что, что он сказал? — жадно спросил Он, подаваясь вперед.
— А что он еще может сказать? — удивился старик.
То, что лежало под стеной беззвучно истекало слезами.
— Ну что, что? — Он приподнялся.
— Да ничего особенного, — отозвался старик, — "Все человечество умещается в горсти песка!" Как обычно — шарада.
— Да! — расслабленно отозвался Он. — Как это правильно!
И подумал, что согласен полностью и безоговорочно, что это и есть то, к чему Он стремился — мудрость и знания.
Старик вдруг заглянул в глаза:
— Э… брат, да ты, кажется, ничего не сообразил? Разжалобить он хотел, всего-навсего. А потом… Теперь они точно отстанут… — Старик казался довольным, как насосавшийся паук, и погрозил второму, оставшемуся. — Вот такие пироги с котятами, — добавил он, и прикончил наконец свою бутылку. — Они нам еще в ножки поклонятся…
Как же, подумал Он, держи карман шире. Не ты первый, не ты последний суешь голову в ловушку, и я вместе с тобой.
Место справа от зеркала уже было гладким и чистым, как хорошо залеченный шрам, а от великана под стеной осталась груда тряпья.
***
Из углов выплывали разноцветные шары, строили рожицы, кривлялись, лопались, пропадали или расплывались лиловыми пятнами на стенах.
Пахло маслом, железом и крысами.
— Машка… Машка… — подзывал одну Падамелон, держа в ладони кусочки мяса.
Но крыса была старой, опытной и не шла, а, только попискивая, выглядывала из-под труб, и тогда Африканец открывал глаза и следил за ней.
— Самая всамделишная, не поддельная, — объяснял ему Падамелон.
Крыса тоже пугалась шаров. Впрочем, в равной степени ее пугало любое движение, и она не делала различия между реальным и выдуманным.
В коридоре, за дверью, тоже кто-то был — большой, грузный, но не опасный, перебиваемый лишь запахом кладовой, из которой несло ветчиной, сыром, кислым хлебом. Но то за дверью было почти живое и постанывало, как большое, сильное тело, и даже пробовало шевелиться, и тогда пол мелко дрожал — «Мандарин», одним словом. Тогда шары влетали чаще и уже не строили рожицы, а беспокойно тыкались в стены, как слепые щенки, и стекали, как воск со свечей.
Африканец сунул морду в хвост и уснул.
2
Они вышли в темноте. Город лежал за лесом, как притаившийся зверь.
— Только для осушения… — Падамелон сжимал неизменную бутылку. — Только ради сохранения жизни… Пей!..
Он
Вслед из-за глухой двери что-то вздохнуло.
— Покончим! — гремел Падамелон. — Одним махом. Тебе, дорогой, — Падамелон похлопал по стене. — Тебе! С-с-с! Тайна! Никто! Ни сном, ни духом…
Глаза у Падамелона были до странности трезвы, словно они вдвоем за час до этого не прикончили по бутылке горючей жидкости и не вели, поглядывая в угол под стену, пустые разговоры.
Болела голова, болело тело, свинцовый язык с трудом ворочался во рту.
Падамелон твердил:
— Да ненастоящие они. Ненастоящие. Даже не гниют. Запаха ведь нет… — И радостно запихивал в таз выползающую руку.
— Тогда откуда? — упрямо спрашивал Он и уже знал, что Падамелон-Теоретик нормальным языком ничего объяснить не может, не умеет. Но выдумывал такие словечки, которые тут же забывались, рисовал схемы и диаграммы, и вообще оказалось, что он, Падамелон, малость помешанный, ну и что, и что знает кучу того, о чем приходилось читать лишь в популярной литературе, когда ты, например, едешь в поезде и скуки ради выбираешь самую толстую и самую нудную книгу, чтобы только не глядеть от тоски в окно, заваливаешься на вторую полку и через пару страниц засыпаешь.
— Ну ты даешь! — твердил Он упрямо. — Смотри, даже псу противно.
Но Падамелон, не обращал на его слова внимания:
— Тихо, тихо ползли, улитка, по склону Фудзи, вверх, до самых высот! — Что это? — спрашивал он.
— Книга…
— Вредная! — делал заключение Старик. — Это те, которые вот там живут и иногда сюда забредают… Я начинал еще с Джеймсом Чэдвиком, — произносил он важно, — и был знаком с великим Резерфордом по Кембриджу. Я был специалистом по кваркам. Их существует целых шесть ароматов, и все разного цвета, ну да, впрочем, это неважно, потому что все интересное уже открыто в течение одной жизни, а потом наступает такое состояние, которое называется компрессией, — сколько не жмешь, давление возрастает, а результатов нет.
— По каким кваркам? — спрашивал Он.
Булькала жидкость. Рука из-под клеенки подавала какие-то знаки.
— Автор знаменитой формулы 414, - вдруг объяснял Падамелон. — Ось Вульфа!
Все неудачники находят оправдания собственным слабостям…
— Иди ты… — отвечал Он, — это ж было черти когда…
— А… вот именно, — важно соглашался Падамелон. — Но вот дожил и горжусь…
— Чем же? — спрашивал Он.
— Вот этим. — И стучал костяшками пальцев по лбу. — Кончилась наша песенка. Скрутится планетка, — и показывал кому-то кукиш, — вот так…
— Кто тебе сказал? — удивлялся Он.
— И так ясно, — отвечал Падамелон. — Чего рассуждать, перегруппируется и скрутится. Для нас времени совсем мало осталось.
— Куда ему деваться! — не верил Он.
Теперь они стояли снаружи, и морозистый воздух сгонял хмель.
Перила перед входом оказались смятыми, словно кто-то, не дождавшись, с досады ухнул ломиком, и железо закрутилось латинской буквой U.
Мне же идти надо, пьяно подумал Он, какого черта…