Железные паруса
Шрифт:
— Почему? — спросил Мексиканец.
И все насторожились. Поп, как настоящий бригадир, даже не стал спрашивать, а только слушал.
— Потому что для любого китайца цифра четыре — роковая цифра, — пояснил Ван-Вэй, — разве не ясно?!
— Да брось ты! — сказал Сержант. — Где наша не пропадала.
— Не повезет нам, — обреченно сказал Ван-Вэй и замолчал, потому что уважал Попа-бригадира.
— Ну, а что ты еще знаешь? — спросил Он, пытаясь отвлечь от дурных разговоров и не думать, что кто-то из них глупо проболтается и что когда-то они с Сержантом воевали по обе стороны фронта и шарили по великой европейской равнине. Но это было так давно и с тех пор столько всего перемешалось, что врагов здесь на Земле у тебя нет и, вероятно, никогда не будет, если только то, что там, наверху, произошло, — не их общий враг.
— Да вот, в общем-то, идешь рядом с человеком или в строю — а потом "бац-ц!!!" и пусто, только вихрь крутится.
— Что ж, вот так «бац-ц» и все? — спросил Он, чтобы только спросить, потому что слышал множество подобных историй, и все они были одинаковы, или почти одинаковы: опустевшие бары, куда боялись забегать, опустевшие города, куда боялись забредать.
— Вихрь-то, ясно, — за телом тянется, — вроде как на тепло реагирует, а зеркальный эффект — вроде видишь себя со стороны… а молочная пелена? Она уже потом появилась и походила на самый безобидный туман, только вначале почему-то сеном пахло, и никто из этой пелены никогда не выбирался. И всего больше этой дряни-плесени стлалось по лесам, загоняя людей в горы, чтобы тянуться следом, потом уже я видел ее гниющую. Или силиконовые болота — эка невидаль, скажете вы теперь, но тогда-то, тогда-то… Вначале мы не умели с ней бороться. Это потом выдумали отвердители. Прилетит вертушка и выльет тонну дряни тебе на голову, воняло, но ты спасен, можешь хоть танцевать. Эти силиконовые болота как бы сами по себе пропали. Но тот, кто их прошел, никогда не забудет. Я прошел их дважды. В самом начале от испуга, как и все убегал босиком, и в конце войны, но это была ерунда, у нас даже служба соответствующая была, как химзащита.
Он и сам слишком хорошо все помнил. У каждого взвода были свои маленькие тайны, как выжить. Очень многое зависело от командира, его опыта. Ему-то самому, можно считать, еще повезло, как, впрочем, каждому из бригады. Но здесь, на заводе, его опыт не имел никакого значения. Все они «избранные», как твердил Мексиканец, и клал по три раза в день поклоны на Мекку — даже между станками, даже возле параши. А он в этом деле дока — каждый знает, доказательств не требуется, потому что на всякий случай молился все богам подряд.
— Даже хуже — иногда и звука не было. Вначале в казарме прятались, думали, поможет. Привязывались. Ха-ха… Паника, конечно, и все такое. А потом по целым отделениям пропадать начали. Поди разберись. Идут в столовую, и вдруг "бац-ц!!! бац-ц!!!", и полроты нету… И главное — никакой системы, только не для пангинов и петралонов, конечно. Один Ганс только оттуда вернулся, но не имени, ничего не помнил и под себя мочился. Вот кому по-настоящему повезло, потому что его сразу списали и отправили в желтый дом.
— Значит, у вас то же самое было, — согласился Он, хотя, конечно, у каждого по-своему. В конце войны у них самих корабли походили на "летучего голландца" — половины расчетов не хватало, обеды готовили главный механик и комендор. Кое-как доползли до Гибралтара, чтобы приткнуться к Европе. Союзники, прячущиеся в великой горе среди обезьян, предложив остаться, — у самих наполовину казармы пустовали — брызнули наконец солярки в танки, и они поплыли, выполняя приказ, но в Дарданеллах их все равно накрыло оранжевой зарей — всех, кто на палубе, как языком слизало. Дальше — только ночным морем, без отличительных огней, до славного белокаменного Севастополя, чтобы потом маршировать через Инкерман, Балаклаву и Джанкой в сводных бригадах. Во славу генералов. Во славу родины. Отечества! Теперь об этом никто не помнит. Некому помнить. Только когда это с ними начало происходить, то все казалось настолько естественным, даже доморощенным, обрусевшим, что подобные события на западе воспринимались как фантастические фильмы или кара славянам.
— Вначале это, вроде, как в сумерках происходило, вроде, как тени. Утром двоих-троих не досчитывались. Ну поиск, конечно. Жандармерия — ясное дело, своего не упустит. Допросы. Кое-кого на гауптвахту. Полковник за печень хватается… боров неопаленный…
— Секретное оружие? — спросил Он, представляя картину, так и не изжив в себе злорадства оттого, что им, оказывается, приписывали то, на что они не были способны. То, что потом заставило объединиться все человечество.
Две трети кампании Он провел в окопах, одну треть — в госпитале — чему был страшно удивлен, потому что тогда уже уверовал в свое бессмертие. Теперь о его сомнениях напоминает только ноющая боль в руке. Но ведь у него и после этого были все основания верить в себя, хотя Совет Спасения и посчитал его достойным рабом завода Мангун-Кале.
— А то что еще… Возьми да выложи. Очкариков-экстрасенсов понаприкатило. Меня вызывают и спрашивают: "Что вы, господин сержант, видели и где в тот момент находились?" Ужас, смех, да и только. Ясное дело, я им все и выложил. Мол, ничего, ни сном, ни духом, сидел в сортире, пардон, одно место подтирал и ведать ничего не ведаю. Не буду же я выкладывать, что мы к мадам Шере нарядились да закатили такой пир… А они вежливо: "Скажите, господин сержант, а вы случаем головокружением не страдали, или там ознобом, рвоты, пардон, не испытывали? Сны у вас как, не навязчивые, а в детстве вы ононом не баловались, юбку прислуге не задирали?" Вроде, я как Фрейда не читал и с современным психоанализом не знаком. У меня этого дерьма в кабинете отца — от сих до сих — фолианты!
Да, подумал, едва слушая Он, ничего не испытываешь, кроме собственного ничтожества и страха до самых печенок, но и это не помогает, потому что страх для нас перестал быть защитой, и значит, что-то там Вверху сломалось в глобальном масштабе, и все полетело в тартарары.
А Сержант продолжал:
— Я им, походным котелкам, все выложил. У меня после литра самодельного дерьма не то что головокружение — вся комиссия боком смотрелась, и ничего. Сундук наш, маразматик старый, аж весь затрясся. Ясное дело, часть расформировали как шизофреническую — "подверженную массовому гипнозу". Они ведь поначалу думали, что сумеют все объяснить. Ха-ха! Но я до этого успел под трибунал загреметь, и влепили мне три года. Какие три года, три недели хотя бы выдержать в этой конюшне. А полковник наш, мать его…
Но в этот момент в главной альпере засвистели. Поп, сунув в рот свисток, продублировал цехового викария. Все задвигались.
Пальцеходящие пангины на эстакаде запрыгали, как мартышки, и игра началась. В динамики троекратно проиграли несколько тактов гимна заводов горы Мангун-Кале.
— … а полковник… — засмеялся Хуго-немец прямо в ухо, — ей-богу… даже жаль — свихнулся! Кто его теперь будет держать — не санаторий!
Все ему было нипочем, словно вчерашнему студенту, образчику урбанизированного нигилизма, не верящего ни в Бога, ни в дьявола, не испытывающего ни страха, ни слабости в коленках, ни перед очевидным Великим нашествием (интересно, сколько оно продлится?), ни перед петралонами.
И Он, выдержав секунду этой самой слабости перед рывком и испытывая противную пустоту в желудке, успел подумать, что, в общем-то, полагаться не на кого, кроме Пайса и Попа, что любой из бригады предаст с легкостью, как только переменятся обстоятельства, конечно, только не Поп… но Поп обречен… обречен… и думать об это не хотелось. Печать смерти уже лежала на нем.
— Готов? — одними губами спросил Поп, пряча инструмент и педантично и тщательно вытирая паклей руки.
Честный, прямой Поп. Даже чересчур честный и чересчур прямой. Без тени шуточек и с чисто английским юмором. Умеющий держать бригаду в кулаке. Косой с проседью чуб, и незарастающий щетиной розовый шрам на левой щеке.