Железные паруса
Шрифт:
— Лови!
Казалось, лишь мгновение назад в страшной спешке Он выдернул из-под кожи ключ, чтобы расстаться с ненавистной цепью, и каждый подхватывал ее, как ребенка, чтобы она, упаси боже, не звякнула о прутья;
казалось, уже в другой жизни Сципион-Квазимода самолично сопроводил их в клетку-камеру и даже произнес короткую речь-приговор и ту же отбыл в сопровождении Деция-Императора с разбитым носом и целой свиты пальцеходящих, начальствующих пангинов, чтобы по штатному расписанию обеспечить запуск;
казалось, улюлюкающая толпа злорадствующих рабов Мангун-Кале все еще дышит в спину запахом смерти;
казалось, что будущее так и не наступит и все усилия тщетны;
казалось — то ли Поп, то ли Он сам произнес: "Пора…" и они, не сговариваясь, сделали то, что должны были сделать: пресекли панику, потому что вдруг Ван-Вэй, а за ним и Бар-Кохба, как по наущению стали биться о прутья и кричать: "Я не виновен! Я не виновен!", а оплакивающий ухо Клипса по кличке Мясо вынужден был принять услуги Хуго-немца, чтобы заткнуться, и только всхлипывал в темноте;
казалось, пангин-охранник только что прошел вдоль коридора, чтобы проверить замки на их карцере и поболтать с напарником в соседнем колодце, а затем вернуться, чтобы отметиться на центральном посту;
казалось целую вечность тому назад между ними протиснулся вечно недоверчивый и злой, а в этот миг вдруг подобревший Бар-Кохба, сунул в ладонь кусок сахара: "Бери, капитан… бери для него…" — И кивнул на умирающего Кенто-Мексиканца;
казалось — это все было в другой жизни, потому что именно с этого момента все резко изменилось, и они тенями скользили вдоль скользких стен — сюда не забредет Джо со своей щеткой — вмиг объеденные единым порывом движения, неся на плечах Мексиканца, и даже циник Сержант побоялся оставить его в клетке, потому что самолично как бывалый разведчик вшил в его рану две таблетки пенициллина, чтя по привычке армейский устав, и еще потому что Кенто был жив, а значит, они имели перед ним моральные обязательства, и еще потому что Поп оставался их Бригадиром, и они все знали, что так будет до самой поверхности.
Вот что пронеслось у него в голове за эти несколько минут, и Он, смахнув капли пота, из-под руки Мексиканца глянул на них: серые лица, устремленные туда, откуда сочился свет и неслись такты гимна завода Мангун-Кале, хриплое дыхание, идущего следом и поникшая голова Мексиканца на его плече. И Он с горечью подумал: "Ну вот, и все проблемы…" Слаб он был, а Кенто-Мексиканец слишком тяжел.
Вечно настороженный Бар-Кохба на этот раз оплошал.
— Стоп! — скомандовал Он, и Бар-Кохба с ходу ткнулся ему в спину. — Меняемся! — приказал Он. И в тот момент, когда передавал ему ношу, не сговариваясь с Попом, и не имея сил драться, просто пал на колени, рывком дернул Бах-Кохбу, подсек под колени, и они вдвоем припечатали его к земле, вырвали у него из рукава знаменитый стилет и с ноги сорвали еще один, замотанный на лодыжке, и Поп произнес, приставив его к горлу Бар-Кохбы:
— Конец тебе! Конец, сволочь!
И наверняка зарезал бы его, но в этот момент Хуго-немец из Ганновера заорал:
— Братцы! Кенто помер!
И Поп, самый честный и самый справедливый из всей бригады, произнес то, что вряд ли бы в такой ситуации произнес кто-то из них (тоном, от которого все оцепенели):
— Повезло тебе однако, повезло…
И пнул, как щенка, Бар-Кохбу и, не гладя ни на кого, склонился над Мексиканцем, чтобы закрыть ему глаза. А Он успел подумать, что это единственное, что они в силах сделать для своего товарища. И еще Он подумал, что Бар-Кохбе повезло, потому что теперь у него есть свой комплект спасательного оборудования. Если бы только Он еще заметил, как Сержант недвусмысленно подмигнул Бар-Кохбе и как они оба обменялись непонятными знаками.
Они побежали дальше под нависшими глыбами, под железными сводами туда, где бездонные колодцы вели на нижние уровни, оставив тело Мексиканца на полу в туннеле, потому что у них даже не было времени завалить его камнями.
Теперь их вел Сержант, потому что они так договорились и потому что по негласному договору Хуго-немец был третьим человеком в бригаде, и еще потому что все трое: Поп, Он и Хуго-немец знали план завода наизусть и еще потому что общая цель на какое-то время сплотила их всех.
Они отвыкли бегать, и их шатало, как пьяных. Потом они попали в рабочий туннель и долго бежали вниз то по щиколотку в подземной реке, то по щебню, когда стали приближаться к зоне пуска. Но ни разу не ошиблись. И даже Клипса-Мясо — тупейшее из созданий, молча колыхался своим бульдожьим телом, наполняя туннель хриплыми вздохами, охами и ахами. Но за ним присматривал Хуго-немец, и этим все было сказано.
Им нужно было проникнуть во вспомогательную систему, где их ждал Пайс, и для этого надо было попасть в пусковую шахту.
За девять месяцев, которые казались ему вечностью, Он, как и все, научился видеть в темноте, и они все время выбирали левый поворот, боясь слишком далеко удалиться от главного ствола, и не совались в щели, которые ремонтные бригады перехватывали стяжками, или в слишком узкие проходы, которые образовывались спиралями раз за разом от многочисленных пусков. И в какой-то момент выскочили вдруг на гладкую поверхность и оказались на боковой площадке, огороженной ржавой оградой. Снизу бил яркий свет, и они увидели словно в дымке: ствол пусковой шахты, множество труб, оплетавших ее и убегавшихся во всех направлениях, ниже, на каждом из этажей, — фигуры пангинов в зеленых комбинезонах и черных сапогах и петралонов, сменивших свою кабинетную форму на пусковые серебристо-белые костюмы с панорамными масками. Отпрянули от испуга, от охватившего их головокружения. Дышали тяжело и хрипло, и только один Поп-викарий осторожно высунулся и жестом позвал его.
На рабочих лифтах вдоль ракеты сновали монтажники. Ярусом ниже, с двух таких же площадок, забранных стеклом, за ними наблюдали петралоны, и все говорило о том, что время пуска близится. Поп вытянул руку и показал куда-то вниз, и Он вспомнил план, начерченный Пайсом, и понял, что их цель — помещение за неприметной дверью, почти в самом низу, там, где охладительные трубы, забранные кожухами, были особенно большого диаметра. Они осторожно отползли, чтобы обсудить дальнейший план действий, а бригада готова уже была двинуться дальше, как Ван-Вэй возбужденно сообщил:
— Клипса пропал!
Он еще что-то хотел добавить, но уже все разом, словно знали, что надо делать, побежали: Поп, Хуго-немец и Пайс назад по туннелю, а Он, Ван-Вэй, который ему все еще что-то пытался сообщить в пылу движения, и Бар-Кохба, вперед.
— Клипса! — кричал Бар-Кохба, — друг сердечный, где ты?!
И в этом месте они едва не попались, потому что навстречу из темного коридора вынырнул патруль из двух человек, и Ван-Вэй, идущий впереди и внезапно преобразившийся из сплошной робости в литой комок мышц, Ван-Вэй, который на мгновение забыл о своей мистической цифре четыре и сделался настоящим квон бо, Ван-Вэй, который, оказывается, был опасней любого из бригады, вдруг поднял руку, сделал неуловимый жест, хищный, как выпад волка, слишком быстротечный, чтобы за ним уследить, и ближайший к нему пангин словно, ткнувшись в невидимую стену, задрожал, как парализованный, а Ван-Вэй, не меняя направления движения и лишь чудом отклонившись от «штыря-зуботычки» второго патрульного, как-то вдруг очутился у него за спиной и воротничком формы сломал ему горло.