Железный Густав
Шрифт:
— Факт! Я и решил по-быстрому вам про это рассказать, ведь вы с ними не видитесь, я знаю, — думал, вам будет приятно! Тем более что у вас вышла эта незадача с вашей лошадкой. Но чтоб больше у меня такого не было.
Последнее было снова сказано начальственным тоном, и маленький полицейский направился на свой пост.
Густав Хакендаль с Блюхером не спеша потрусили домой, но, когда они проезжали по темной боковой аллее Тиргартена, Хакендаль слез с козел и, крепко зажав в одной руке вожжи, а в другой кнут, гаркнул:
— Тпр-ру, балуй!
И когда Вороной, как прилежный ученик, стал пятиться
Старик выучил свой урок, да и Вороному не пришлось долго вдалбливать его урок. До чего же хорошее действие оказывает иной раз парочка горячих!..
А затем они вместе проследовали домой. И если бы Железный Густав не так устал, — выжатый лимон, да и только! — он, наверно, удивился бы, что не находит в себе ни боли, ни гнева, вспоминая о потерянном сыне. Зато он подумывал с добрым чувством: «В лошадки играют — ишь, стервецы! И слышать не хотят про автомобили! А есть ли у них хоть кнут порядочный? Тот полип ничего не сказал про кнут. Неужто они без кнута играют?»
Эрих выпил еще немало вина, чтобы отогнать жуткое наваждение. Старый бородач, словно вставший из гроба, чтобы посидеть с ним за одним столом, видимо, все еще играл какую-то роль в его жизни, — Эрих только сейчас понял, какую значительную. Сын не навещал отца, он всячески избегал с ним встреч и все же постоянно ощущал его присутствие; и в далемском особняке, и в своей конторе в деловой части города, среди своих служащих, этот давно возмужавший, оборотистый, бессовестный делец со страхом чувствовал над собой тяжелую руку старого извозчика: взрослый сын трепетал перед отцом, как набедокуривший мальчик.
Эрих рассмеялся с чувством облегчения и снова выпил.
— Что такое, Эрих, что с тобой? — спросил через гомонящий стол его отечески расположенный друг адвокат.
— Ничего, — рассмеялся Эрих и снова выпил. — Просто у меня отличное настроение.
Чернявый кивнул:
— А что у тебя было с этим кучером?
Эрих перегнулся через стол и, кивнув на опустевший стул, сказал:
— Это был мой отец.
Адвокат с учтивым удивлением вздернул темные кустистые брови.
— Забавно! — сказал он с тонкой улыбочкой. — Ну и что же?
— Я его высек! — с торжеством воскликнул Эрих. — Обычно родители секут детей, но на сей раз… — Он оборвал на полуслове и поспешил поправиться: — Разумеется, в фигуральном смысле.
— Понимаю, — сказал его друг и медленно кивнул. — Вполне тебя понимаю, Эрих. Но не считай себя счастливым исключением. Старая поговорка гласит, что малые дети топчут лоно матери, а большие топчут ее сердце… С отцами дело обстоит примерно так же, не правда ли?
И он снова кивнул. Сквозь табачный дым, застилавший глаза снаружи, и сквозь пьяный угар, застилавший их изнутри, Эрих видел улыбающееся, кивающее лицо друга, — оно надвигалось, огромное и страшное…
Но ничего страшного не произошло, адвокат только сказал:
— Если ты, против ожидания, опять почувствуешь угрызения совести, знай, ты сделал только то, что до тебя сделали сотни сыновей… За твое здоровье!
Он приветственно поднял бокал. Эрих ответил тем же, и оба выпили. Казалось, ночь растворилась в вихре вина, женщин, громкого смеха… Никогда еще, думалось Эриху, не был он так счастлив и пьян, подхваченный вихрем угарного веселья…
Они ликовали, они смеялись, они ни в чем не знали удержу, о, до чего же они разошлись в эту ночь оккупации Рура! Они взялись под руки — в этом дрянном кабачке не было даже музыки — ну да они сами себе музыка! Раскачиваясь и притопывая, сидели они вокруг стола и во все горло распевали остроумные озорные песенки, рожденные их временем: «Пропьем мы бабушкин домок», «Кто прикатил этот сыр на вокзал…», «Не умеешь, так не лезь!», «Бананы ей нужны, бананы!»
Чего это хочет от нас толстяк-хозяин, красножилетник, грубиян, Железный Густав? Какой еще там железный, мы кому хочешь расквасим рожу кулаком! Он просит прекратить этот шум, а то нас услышит полиция. Пусть слышит, плевали мы на полицию — домашнюю и государственную, мы все здесь — бывшие, настоящие и будущие депутаты рейхстага, депутаты Германии, ее народа, его объединенных племен!
— Мне придержать язык? Извольте, господин доктор! Не беспокойтесь, уж я-то вам неприятностей не причиню. Ясно, что мы не депутаты! Кто скажет про меня, что я депутат? Ведь у меня и брюшка-то нет, разве только намечается! Я — шибер…
И пьяный в дым Эрих затянул:
Я спекулянт, и я горжусь недаром, что флаг мой — черно-красно-золотой. Пускай прогнили все мои товары, весь мой доход останется со мной.Кто-то стащил его со стула, кельнер держит перед Эрихом чашку кофе, человек с моноклем зажимает ему рот…
— Опомнитесь, Хакендаль! Что это на вас нашло? Вы не так уж много и пили!
В самом деле, что с ним случилось? Нет, это не алкоголь, в голову ему ударила победа. Он себе, отцу и всему свету доказал, что надо быть подлецом, чтобы одерживать победы! Ложь несусветная все, что ему когда-то говорили о добре и любви! В этом мире плюют на добро, а другого мира не существует. Торжествуют подлецы, порядочные люди гибнут. Стало быть, порядочными надо считать подлецов; это бонзы и толстосумы придумали для простонародья правила морали, чтоб им подольше не видеть счастья на земле!
С торжеством поглядел он на своего отечески расположенного друга. Оттолкнул руку, закрывающую ему рот, и крикнул:
— Негодяем надо быть, вот в чем секрет!
— Только негодяем — этого все же мало! — с улыбкой возразил тот. — Тюрьмы ломятся от людей, которые так рассуждали. Надо еще и голову иметь на плечах! — Не оглядываясь назад, он кивнул в сторону внутренней двери. — А вот, кстати, волшебное последствие твоей, право же, безвкусной песни!
Медленно повернул Эрих голову. Он посмотрел на дверь, ту самую, за которой скрылся его отец. Там стояли полицейские. Бледный, в раболепной позе, склонился перед ними тот, кого еще недавно звали грубиян Густав.