Железный Густав
Шрифт:
— А холодновато, верно? — отозвался Гейнц.
— Да, но ветер чистый, да и холод — чистый! — восклицала Тутти, радуясь тому, что она опять дома.
— Ну еще бы! Только хорошенько следи за Густавом, ведь он очень подвержен простуде.
— Ах, здесь не бывает серьезных болезней. На острове еще ни один доктор не разбогател.
— А все-таки, Тутти, следи за ним, — потребовал Гейнц еще решительнее.
— Само собой, — отвечала Тутти. — Ты ведь знаешь, Гейнц, я только и думаю что
«Ну ясно, она права. Не мне ее учить. Она только и думает что о детях».
— Вам бы еще полгодика задержаться в Берлине, я бы наверняка уговорил отца навестить внуков.
— Это не так важно, Гейнц!
— Для тебя — нет, и для детей тоже, а для отца, может, и очень важно. Ведь у него в жизни нет никаких радостей!
Несколько минут прошло в молчании. Уже почти стемнело, только над бурлящей водой разлился мглистый свет да через короткие промежутки вспыхивали ослепительно-белые зарницы маяка на Арконе и более спокойные красноватые огни маяка Бахефт.
Оба думали о старике, который в один недобрый день выказал храбрость, незаурядную храбрость…
— Ты будешь навещать Эву? — спросила Тутти.
Разумеется. Как только смогу.
— Я напишу ей отсюда. И посылку отправлю, как только заколем свинью.
— Я узнаю, можно ли. Ведь у них свои правила…
— Это будет под рождество. Посылку она получит на самые праздники.
— Там видно будет. Но забывай, это — каторжная тюрьма, там особенно строгие порядки.
И снова они замолчали.
Наконец, погруженная в задумчивость, Гертруд сказала:
— Два года для меня пролетят незаметно, что уж может случиться на таком острове! А ей они, верно, покажутся вечностью.
— Спасибо отцу, — кабы не он, это были бы все пять, а то и шесть лет.
— Ты знаешь, Гейнц, я не люблю отца уже ради памяти Отто. Я не могу простить ему его отношения к Отто… Но как он встал тогда на суде, когда всё валили на Эву, а она только «да» и «да», — и тут отец как встанет: девушка, говорит, невиновна, это в нем все зло!.. А когда адвокат на него напустился, он и правда показал себя железным, верно, Гейнц?
— Вот то-то и оно! Как он сказал адвокату: «Кабы девушка такая была, не стала бы она на все говорить «да», как этого вам хочется. Она защищает того негодяя, а ему лишь бы ее закопать…»
— И пришлось им на обратных ехать…
— Это отец добился, чтоб высший срок дали Басту, а не Эве…
— Да, — сказала Тутти, — Баст схлопотал свои восемь лет… А сможет она от него освободиться, когда он выйдет на волю?
— Ах ты боже мой! — воскликнул Гейнц. — Восемь лет! Кто так далеко заглядывает? Через восемь лет будет тысяча девятьсот тридцать первый год, кто знает, что со всеми нами будет.
— Уж верно, будет получше, чем сейчас.
— Конечно, лучше. Хоть бы с деньгами как-нибудь утрясли. Ты не представляешь, что у нас в банке делается! Все прямо с ума посходили! Кассиры не знают, на каком они свете, то же самое в отделе ценных бумаг, с девизами черт знает что творится, но хуже всего в правлении, там прямо волосы на себе рвут!
— Скоро должен наступить порядок, — утешала его Тутти. — Не может так продолжаться.
— А что хорошего? Ни у кого не будет денег. Ведь большинство людей осталось ни с чем!
— Ты думаешь, из-за банков?
— И это тоже!
— Ну, банкам-то всегда найдется работа. У тебя останется твоя служба, Гейнц, — ты ведь незаменимый работник!
Он слабо улыбнулся в темноте.
— И тебе будет легче, Гейнц! Сбросишь с плеч такую обузу!
— Ясно! Но ты ведь знаешь…
— Квартиру оставь за собой при всех условиях! — настаивала она. — Не отказывайся от квартиры! Не хватало еще селиться в меблирашках…
— Нет, нет, — сказал он. — Квартиру я сохраню уж ради твоей мебели.
— Глупости, теперь это твоя мебель, Гейнц! Да что там мебель! Главное, была б у вас квартира…
— Но ведь она не согласна, Тутти! Ни в какую!
— Ничего! Одумается.
— Нет-нет! Она боится, она, правда, боится, Тутти, как бы я от нее не сбежал…
— Вздор какой! Ты ни от кого не сбежишь! От меня ведь ты не сбежал….
— Да, но с ней у меня это случилось…
— Ничего не значит! Ты был еще мальчишкой.
— Но не для нее. Не для Ирмы.
И снова они замолчали.
— А ведь в самом деле холодно. Пошли, Гейнц! — сказала Тутти, внезапно поднимаясь. — Мы еще пробежимся по берегу. Но только одно запомни: ни за что не отказывайся от квартиры. С квартирой ты — прекрасная партия, и ей придется с этим посчитаться.
И вот он уже дома, в своей квартире. Обошел ее из конца в конец, затопил печь, открыл окно и впустил струю мглистого сырого воздуха, разобрал постели и выложил проветрить, прикинул, как лучше расставить мебель: детские кроватки придется снести на чердак…
На стене уже не висела детская одежда, в шкафах и ящиках комода непривычная пустота. Вот почему его шаги так гулко отдаются в ушах. Это отдается пустота, здесь все опустело, и не только комод, не только квартира, вся его жизнь опустела…
Мальчики обвыкнутся на острове, а для Тутти это настоящее возвращение домой. Ему же не свыкнуться с пустой квартирой. Гейнц задумался над тем, что будет ждать его по возвращении из банка: никто уже его не встретит. Топи печь, убирайся, готовь обед — и все для одного себя!