Железный Густав
Шрифт:
— Не хватало мне сделаться ломовым извозчиком! Я останусь при своей пролетке. Уж лучше бы я на шофера выучился.
Но Зофи не уступает. Она посоветуется со своими врачами — так она и сказала: «с моими врачами» — больным часто предписывают прогулки — машина для этого не годится, либо сквозняки, либо спертый воздух. — Нам следовало бы приобрести небольшой открытый экипаж, это себя вполне окупит. В убытке мы не останемся. Мы кладем к себе только состоятельных пациентов. Будем ставить им в счет каждую поездку, а тебе положим месячное жалованье. Ты не задаром будешь получать деньги.
—
— Ты не прав, отец, — поймала она его на слове. — До войны ты возил клиентов за помесячную плату.
— Все равно я брал по таксе. Разве только на троицу подряжался гуляющих на линейке возить.
Зофи достаточно умна, чтобы не настаивать.
— Что ж, взвесь это хорошенько. Я не сегодня жду ответа. Ведь и мне еще нужно посоветоваться с моими врачами. Да это и не помешает тебе ездить на биржу, как раньше. Особенно занят у нас ты не будешь.
Отец уходит, обещая подумать, но, разумеется, ему и думать не нужно. Он не хочет вступать с дочерью в деловые отношения. Какое-то чувство подсказывает ему: не годится, чтобы родители зависели от дочери, чтобы дочь указывала отцу.
(И чувство его не обманывает: как раз то, что привлекает дочь, отталкивает отца.)
Да он и вообще не хочет. Этого еще не хватало: возить больных на прогулку! Он — извозчик, он привык к регулярному тиканию счетчика, привык добираться до заданной цели, привык долгие часы проводить на стоянках и неторопливо беседовать с другими извозчиками и шоферами. Он — Железный Густав, а дай Зофи волю, она его и в ливрею обрядит, ее и на это станет!
Матери он ни словом не заикнулся, но это не помогло. Надо было предвидеть, что уж если Зофи чего захочет, то непременно поставит на своем. И так как он скрыл от матери сделанное ему предложение, старушка тем крепче за него ухватилась.
— Что же это ты со мной не посоветуешься, отец, в таком важном деле? — причитала она. — Никогда бы я не подумала! Ну, конечно, иному мужу и дела нет, каким образом жена ему нынче обед выгадает, как она управится с такими-то грошами. Бывает, я и по три дня денег от тебя не вижу, а то был бы твердый заработок…
Хакендаль молчал, а мать не переставала его пилить, не переставала причитать. Стоило ему прийти домой, да еще, случалось, вместо пяти марок принести две, как она заводилась — какой уж тут отдых!
— Ему предлагают верный заработок — так нет, он и слышать не хочет! Чем старше, тем упрямее! Хоть кол на голове теши! Меня он вообще не слушает, он рад бы все от меня скрыть!
И так не переставая — и за ужином, и в постели… Хакендаль мог и вспылить, его еще на это хватало, он мог вскипеть, разбушеваться — да еще как… Но что толку? Когда тебе без малого семьдесят, нет сил ежечасно взрываться, каждый день и то уж невмоготу. А мать не унималась, она могла причитать без умолку, даже во сне ее дыхание напоминало жалобные стоны… «Верный заработок… верный заработок…» — слышалось ему и в ее храпении…
Около месяца держался Железный Густав, но наконец уступил и поплелся к заведующей Зофи.
— Мать меня заела! Не надо было ее баламутить, тот наш разговор был не для ее ушей.
Но у заведующей в это утро нет ни минуты свободной. К тому же дело уже на мази. Хакендаля крайне раздосадовало, что Зофи с такой уверенностью рассчитывала на его согласие. Ему вручили записку. Там-то и там-то он должен поглядеть полуландо, а в другом месте кабриолет… Сходить к портному, тот снимет с него мерку, для него заказан новый кучерской плащ. Купить башмаки… Все было обдумано заранее, ему и слова не оставалось возразить… Даже портной был обо всем извещен: «Разумеется, господин Хакендаль! Что-нибудь вроде вашего старого плаща. Заведующая мне все объяснила».
А затем начались перевозки. Стояла еще зима. Хакендаль и не мог возмущаться, что ему не поручают возить пациентов. Его дело было доставлять багаж, продукты, а к вечеру вывозить мусор и золу…
Когда Хакендалю впервые предложили доставить в лабораторию десять бутылочек с мочой, он потребовал заведующую. Но она, конечно, на операции — она ведь незаменима! Пусть скорее отвезет в лабораторию бутылочки (у них это называлось пробирки) на срочный анализ…
И он поехал. И как и полагается старику Хакендалю, утешался мыслью, что, в сущности, особой разницы нет: возить ли мочу в стеклянных бутылочках или же в натуральной упаковке — на прогулку…
— Это все дела человеческие, Юстав, — утешал он себя…
В эти чудесные дни на острове Хиддензее Гейнца Хакендаля временами все же охватывало беспокойство: а не легкомысленно ли жить здесь, не зная забот, в твердой уверенности — уж я-то найду себе место. Дай только вернусь в Берлин.
Что-то похожее на страх нет-нет да и подкрадывалось к нему. Вот он здесь гоняет лодыря. А когда они к первому июля приедут в Берлин, денег у них останется всего-навсего на полтора месяца жизни. А что дальше? Ведь Ирма ждет ребенка! Получит ли он работу? Я ни за что не сяду на пособие! Как-нибудь перебьемся! Ну, а ребенок?..
Черт бы побрал все на свете! Не странно ли? Когда он видит безработных — а их хватает даже здесь, на этом островке, — как они слоняются без дела, его охватывает страх — оттого, что у него нет страха! Страха перед жизнью.
— Может, это легкомысленно с моей стороны? — спрашивал он Ирму и Тутти, — я и не думаю о том, что у меня нет работы. А что мы будем делать, если я не найду нового места?
— Этого быть не может! — восклицала Тутти, трудившаяся всю свою жизнь не покладая рук. — Кто хочет работать, всегда найдет работу. Кто не находит, не очень-то ее ищет!
Примерно то же думает Гейнц Хакендаль, но говорит больше для очистки совести:
— У нас два миллиона безработных — вряд ли все они лентяи.
— А почему бы и нет? — вскидывается на него Тутти. — Их избаловала война и инфляция. Ты погляди на этих мальчишек: шиберская кепка набекрень, во рту торчит сигарета — разве такому нужна работа?
— Так вы и в самом деле думаете, что мне не о чем беспокоиться? — спрашивает для уверенности Гейнц. — И что не легкомысленно сидеть здесь, вместо того чтобы хлопотать о новом месте?