Железный Густав
Шрифт:
Теперь он уже и мог бы раскрыть рот, рассказать о своих обширных планах и намерениях, ведь с господами из редакции все договорено, он даже подписал контракт, а между тем он по-прежнему молчит. Иногда он сидит против матери за накрытым клеенкой столом, жует и поглядывает на нее своими большими на выкате глазами, которые все гуще покрываются сеткой кровяных жилок, смотрит на нее, таращится…
— Что ты на меня смотришь, отец? — спрашивает мать. — Что-то с тобой не то, последнее время ты все на меня смотришь.
—
— О чем же ты задумался, отец? Да еще за едой? За едой надобно есть, а иначе еда не впрок.
— Ни о чем я не думаю, — стоит на своем Хакендаль.
А между тем он думает. Он непрестанно думает о том, как он им это преподнесет — и матери, и всему семейству, как он коротко и ясно расскажет им о предстоящей поездке в Париж. Не то чтоб он боялся помехи с их стороны, — всю жизнь он делал, что хотел. Нет, он боится никчемной болтовни, боится причитаний матери, ее охов и вздохов. Она ему и спать спокойно не даст.
— И отец положился на волю судьбы, — мол, как-нибудь все утрясется. Когда дойдет до дела, они сами все узнают. Впрочем, оно и лучше, чтобы узнали как можно позднее — меньше будет времени для разговоров!
Уже и март приближался, когда Ирма прочитала в газете заметку о том что…
Она читала и ничего понять не могла. Побежала к матери, прочла ей заметку, и обе они ничего не поняли. Отец только вчера заезжал к ним покатать маленького Отто и ни о чем таком не заикнулся!
— Должно быть, ошибка! — решила Ирма, все так же недоуменно глядя в газету. — Но ведь все это стоит здесь черным по белому, а главное, все приметы сходятся!
— Небось Гейнц знает! — жалобно пискнула Кваасиха. — Мужчины всегда в таких случаях покрывают друг друга.
— Кто, Гейнц? Он понятия не имеет, уверяю тебя! — с возмущением воскликнула Ирма.
И обе женщины заспорили о том, к кому больше привязан муж, к отцу или к жене, и в пылу спора упустили из виду его причину.
Но вечером, когда Гейнц, изрядно уставший, пришел домой и, усевшись на своей раскладушке, принялся стаскивать башмаки, Ирма спросила с воинственной ноткой в голосе:
— Скажи, пожалуйста, ты что, совсем газет не читаешь?
— Ты это о чем? — спросил он, уязвленный ее тоном.
— Ты разве не читал этого? — И она ткнула пальцем в заметку.
Это была заметка в десять строк, истинно грундайсовская заметка. Однако в ней сообщалось:
«Густав Хакендаль, в свои семьдесят лет старейший извозчик Берлина, стартует в начале апреля в большой пробег Берлин — Париж — Берлин. Всю поездку туда и обратно он совершит в своей обычной пролетке за номером семь. Как нам сообщают из Парижа, тамошняя извозчичья корпорация собирается оказать мужественному берлинцу, которого недаром прозвали Железным Густавом, торжественный прием».
— Вот так история! — воскликнул Гейнц Хакендаль и уставился на газету, словно не веря своим глазам. — Бред какой-то! — пробормотал он в полной растерянности.
Ирма смотрела на него испытующе, но, как ни смотри, Гейнц явно ничего не знал, и, следовательно, Ирма одержала верх над матерью.
— По-моему, тебе не мешает знать! — заметила она осторожно.
И тут разразилась гроза.
— Ты это знала! — вскричал Гейнц. — Отец с тобой поделился. Ну, конечно, ты была во все посвящена, а главное, за моей спиной! — В голосе его зазвучала горечь: — И ты это называешь браком!
— Позволь! — вспыхнула Ирма. — Я как раз думала, что это у тебя с отцом… Вернее, мама думала… — Однако она умолчала, о том, что думала мама. — Мне уже приходило в голову, а не первоапрельская ли это шутка?
— Апрельская шутка! — возмутился он. — В наше-то время… И в феврале… — Он еще раз заглянул в газету. — Хотя, возможно, — добавил он уже спокойнее, — отец попал в руки к какому-нибудь газетному строкогону. Нет, написано на полном серьезе, похоже, в этом что-то есть. Что же нам делать, Ирма?
— Поговори с отцом, — предложила она.
— Ясно, поговорю, — сказал он. — Но уж если отцу что втемяшится, да притом кто-то его поддерживает!.. Ведь для них это сделка! — И он вздохнул. — Я от души желаю отцу всего, чего он сам себе желает, но затея эта не ко времени. Ничего себе пошутили! — И он неодобрительно посмотрел на газету.
Ирма молчала. У нее было свое мнение, но, как умная жена, она предпочитала молчать, раз изменить она ничего не в силах.
— Обязательно поговори с отцом! — повторила она.
— А я и собираюсь это сделать, — сказал он и встал.
Гейнц поспешил на Вексштрассе и застал отца в конюшне.
Тот мельком глянул на сына, а потом снова нагнулся и продолжал тщательно смазывать Вороному копыта.
— Ну, Малыш, — сказал он, погруженный в свое занятие, — я уж вижу, с каким ты пришел разговором. Давай лучше не надо! Вот и с Блюхером пришла пора расстаться. Говорят, он не выдержит поездки в Париж. Мне дают нового коня. Жалко мне Блюхера, неплохо он мне служил. Не то что старуха Сивка, ты еще помнишь Сивку, Малыш?
Гейнц молчал. Так, значит, все правда, никакая это не первоапрельская шутка, отец действительно задумал ехать в Париж!
Отец, все еще занятый копытом, искоса, снизу поглядел на угрюмо молчащего сына.
— Ладно, говори! — предложил он наконец. — Старому человеку тоже охота получить какое-то удовольствие, просто стариться — не бог весть как весело, Малыш, можешь мне поверить!
— Газетчики тебя подведут, отец! — сказал Гейнц. — Они это не ради тебя затеяли!
— Ни-ни, Гейнц! Об этом и не думай! У меня с ними контракт, по всей форме.