Железный Густав
Шрифт:
Извозчики снуют по двору в праздничной одежде, они выводят лошадей из стойл. Папаша Хакендаль стоит у дворового колодца, он придирчиво оглядывает каждого коня, хорошо ли он вычищен, и приказывает смазать копыта или покрепче затянуть уздечку… Лошади волнуются не меньше, чем люди, их беспокоит отсутствие привычной сбруи. Они мотают головой, косят глаза на пустые дрожки и ржут…
— Гофман! — зычно кричит Хакендаль. — Расчеши своей Лизе получше гриву. Да сделай ей пробор — все понаряднее будет.
— Слушаюсь, господин Хакендаль! Это чтоб какой
— Или чтоб у русских вшей набралась! Ведь у них по пробору так и ползают вши и поют: «Ах, Ники, Ники, любезный мой!»
— Эй, тише там! — кричит Хакендаль, но его громовый голос тонет в общем смехе. Хакендаль взволнован и доволен, для него это большой день, — Молчать! Ну как, Рабаузе, всех лошадей вывели из конюшен?
— Так точно, господин Хакендаль, всего тридцать два коня. Одиннадцать кобыл, двадцать меринов и нутрец…
— Нутреца они, конечно, выбракуют, — говорит Хакендаль задумчиво.
— Они большую часть выбракуют, хозяин, — обнадеживает Рабаузе. — Наши лошади для армии не потянут.
— Хорошо бы штук двадцать оставили. А то и запрягать будет нечего. В войну тоже не обойтись без извозчиков.
— А откуда кучеров возьмете, хозяин? Ведь у нас всего-то одиннадцать человек. Остальные давно призваны.
— Возьмем кучеров помоложе.
— И молодых скоро не останется, хозяин. Молодые вступают добровольно…
— Ну, тогда уж посадим на козлы мать, — смеется Хакендаль. — Когда не останется мужчин, женщин за бока возьмем…
— Шутите, шутите, хозяин, — посмеивается Рабаузе. — Как представлю вашу супругу на козлах в вашем горшке да с вожжами в руках — поглядел бы я на такое диво!..
— А ну, собирайся! — командует Хакендаль самым своим оглушительным басом. — Выступаем! Эй, Малыш, — кричит он наверх в окно. — Пора, если не раздумал!
Гейнц скрывается в глубине комнаты, мать сверху машет, чуть не плача и в то же время сияя от гордости. В самом деле, зрелище невиданное: все лошади дневной и ночной смены одновременно покидают двор, сто двадцать восемь железных подков гремят по булыжной мостовой, их хвосты развеваются, они мотают головами… Да, тут есть чем гордиться! В последний раз извозчичий двор Хакендаля предстает во всем своем богатстве и обилии…
— А почему Эва не выглянула в окно? — досадует Хакендаль. — Такое не каждый день увидишь!
— И не спрашивай! Опять она засела у себя. Ее узнать нельзя, отец!
— Ты, Малыш, не догадываешься, что с Эвой? Она совсем переменилась!
— Я знаю лишь то, что ничего не знаю! — цитирует Малыш своих классиков. — Только, думается, отец, не присмеяла ли она себе кого-нибудь, кому на фронт уезжать?
— Эва? Глупости! Я бы знал об этом!
— Ты, отец?
— А что — нет, думаешь? Смотри, парень, ты что-то скрываешь!
— Да ничего подобного, отец!
Некоторое время оба молча идут рядом. По Франкфуртер-аллее гулко разносится цокот лошадиных копыт. Прохожие на тротуарах останавливаются и усмехаются при виде такого необычного зрелища. Да, на это стоит посмотреть — лошади, уходящие на войну!
У Хакендаля под мышкой папка с бумагами — повестки комиссии по ремонту лошадей. Не торопясь, с достоинством выступает он рядом со своим конным войском и только на перекрестках спешит вперед — посмотреть, свободны ли прилегающие улицы. Потом машет рукой и призывает к порядку:
— Франц, не потеряй Сивку! Шагай в ногу, Гофман!
У Малыша еще больше забот. Он останавливается у каждого афишного столба и читает объявления, а потом бросается догонять отца:
– Отец, объявлено военное положение! Отец, кайзер сказал, что отныне для него не существует никаких партий. Для него все мы — немцы! Разве красные перестали быть красными?
— А вот увидим, как пройдет голосование в рейхстаге. У кайзера слишком доброе сердце, он думает — все такие порядочные, как он.
— Послушай, отец, население призывают следить за шпионами. А как узнать шпиона?
— Смотря по тому… Главное, держи ухо востро, сынок! Предателя выдает нечистая совесть, он никому в глаза не глядит!
— Давай, отец, следить за всеми, кто попадется навстречу. А то как бы кто не подсмотрел, сколько набрали лошадей. Это ведь может случиться, отец!
Но он тут же забывает о своем намерении.
— Отец! Отец!
— Я здесь, Малыш! Ну что еще стряслось? Ты мешаешь мне присматривать за лошадьми.
— Ты читал про машины с золотом, отец? У нас будто застряли три русские автомашины с золотом, и надо их задержать. Три автомашины, и все полны золота!
— Дудки, теперь не удерут! — говорит отец с удовлетворением. — Русским объявлена война! Граница-то закрыта!
— А вдруг они махнут к французам? Французам ведь война еще не объявлена! И я не понимаю почему, отец? Ведь наш заклятый враг — французы!
— Все своим чередом, — поясняет Хакендаль. — Над нами не каплет! Дойдет и до французов, а тем более — до англичан. Вот кто зарится на наш флот и колонии — завидуют нам, паскуды…
Толчея становится гуще. Если сначала встречались все больше одинокие одры под водительством какого-нибудь мясника или зеленщика, то теперь лошадям конца краю не видно. Пивоварни представлены бельгийскими тяжеловозами, а манежи резвыми восточно-прусскими лошадками. Господские кучера в пышных бакенбардах ведут под уздцы своих ганноверок, — в 1914 году не все еще шикарные господа уверовали в шикарность автомобилей, считая, что куда больше чести делают им собственные выезды.
И над всей этой толкотней и суетней — пестрая перекличка голосов: извозчики приветствуют своих коллег; шультхейсовские возницы, беседуя с рибековскими, высмеивают их клячонок; мясники, чьи кони особенно норовисты — их, говорят, что ни день, поят бычьей кровью, от чего они становятся необычно ретивы, — мясники уже вступают в переговоры: «Если твоего заберут, я буду возить твое мясо. А если заберут моего, вози ты мое». (Им и невдомек, как мало придется им вскоре возить.)