Железный Густав
Шрифт:
С минуту тянулось растерянное молчание, но Железный Густав крепко хватил по столу черенком ножа.
— Спокойнее, мать, спокойнее! Если ты уже сейчас нюни распустила, я тебя и вовсе не возьму на вокзал…
— Да не распустила я нюни, это мне в голову ударило, когда наших лошадей привели, — оправдывалась мать, поспешно утирая слезы. — Возьми меня с собой, Густав! Я не буду плакать на вокзале!
И, трогательно пытаясь улыбнуться, она обвела глазами сидящих за столом.
— Да уж, ладно, — смилостивился отец. — Раз обещаешь
В последнюю минуту возникло новое затруднение. Выяснилось, что Эва не хочет ехать. Со слезами уверяла она, что и думать не может о поездке, у нее раскалывается голова, да и вообще она совсем больна.
— Еще чего! — напустился на Эву отец. — У тебя брат уезжает на войну! Изволь проводить его на вокзал, я и слышать не хочу ни о какой болезни.
Эва с плачем стала уверять, что она не в силах сдвинуться с места, еще упадет на улице…
Но если мать не хотели взять на вокзал, оттого что она плакала, то Эве пришлось ехать, невзирая на слезы.
— Глупости ты городишь, девушка! — сердился отец — и с внезапно мелькнувшим подозрением, вспомнив намеки Малыша, добавил: — Уж не женишка ли ты завела? Ты мне последнее время не нравишься. Вот вернемся, тогда потолкуем!
Задерганные, в тяжелом настроении, вышли они из дому. Эва увидела на углу поджидавшего ее Эйгена — он назначил ей свидание — и беспомощно ему махнула. Эйген словно погрозил ей и смешался с толпой.
Эву мучила мысль, что квартира оставлена на маленькую горничную, а от Эйгена всего можно ждать! Даже налета на дом ее родителей. Она бы хоть сейчас вернулась, да что пользы? Если Эйген к ним заберется, ее присутствие ничего не спасет. Она против него бессильна, он что угодно может с ней сделать.
Со всеми этими проволочками они так запоздали, что уже на Александерплац стало ясно: придется ехать, иначе они прозевают поезд. Легкомысленный Эрих предложил сесть в такси, но его только смерили уничтожающим взглядом. Но и предложение матери взять извозчика было отвергнуто, как расточительное. К счастью, подоспел конный омнибус, и в нем нашлись свободные места. С дребезгом и грохотом тронулась в путь тяжелая колымага.
В городе стояла такая же суматоха, как и в первый день мобилизации. На улице то и дело останавливались машины, и молодые люди швыряли в толпу охапки газет; в омнибус садились все новые пассажиры и сообщали последние новости. Объявлена война Франции! Немецкие войска перешли бельгийскую границу… Минутное замешательство: почему же бельгийскую? Значит, и Бельгия?.. Но тут уж было не до размышлений! То здесь, то там вспыхивала песня:
Нам праздновать над Францией победу!Старики под одобрительный смех публики затягивали старые шуточные куплеты:
Кто там в кустарнике ползет? Похоже, Наполеонов сброд….. И как он объявился там? А ну, прогнать его к чертям!Омнибус окончательно увяз в сутолоке. Надо выходить. Сомкнутой колонной прокладывают они себе дорогу. Скорее на вокзал!
— Простите, сосед! Я, кажется, вам на ногу наступил! Я провожаю сына на войну!
— Не беспокойтесь, очень приятно!
Слава богу, вот и вокзал! Наконец-то! Еще одна минута… Через зал ожидания и вверх по лестнице! Да тут яблоку негде упасть! Наверху гремит духовой оркестр. Два часа одна минута! Поезд должен был уже уйти, но, покамест не заиграют «Прости прощай, родимый край», он не тронется, поясняет Хакендаль, пыхтя и отдуваясь.
У выхода на перрон такая толчея, что они пробегают без перронных билетов. Контролер что-то кричит им вслед, но Хакендаль только смеется: «Франция! Париж!» Смеются и в толпе. Хакендаль разошелся, он приятно возбужден. Он бежит вперед, окруженный семьей.
Состав тянется бесконечно! Из окон выглядывают мужчины, голова к голове и голова над головой, все в защитной серой форме, такие же защитные чехлы на остроконечных касках, красные цифры указывают номер полка. Какие у всех серьезные лица! И сколько на перроне женщин, бледных, и тоже с серьезными лицами. Цветы — да, цветы, но их судорожно сжимают дрожащие руки. Дети — не счесть, большие и маленькие, но и детские личики смотрят серьезно, многие малыши плачут…
Гремит полковая музыка, но лица все так же серьезны, доносятся приглушенные разговоры…
— И ты пиши, отец!
— Я пришлю тебе виды Парижа!
Вымученная шутка — ее берегли на последнюю минуту. Бледные улыбки.
— Будь здоров!
— И ты тоже — с детишками!
— О детях не беспокойся, я за ними присмотрю!
А где же Отто?
Они бегут вдоль состава. Всем теперь кажется страшно важным еще раз увидеть маловажного Отто, пожать ему руку, пожелать здоровья.
— Смотрите, да это же Гудде, портниха, ну, ты знаешь, отец, она еще переделала мне мое черное платье! И с ребенком? С каких пор у этой Гудде ребенок? Ведь она горбунья! Должно быть, соседка дала подержать.
— Кого это вы провожаете, фрейлейн Гудде? Как тебя звать, карапуз?
— Добрый день, фрау Хакендаль! Отто здесь, я хочу сказать… господин Хакендаль!
Все бросаются к Отто. «Эта Гудде» забыта. На минуту — до отхода поезда — незаметный Отто становится героем дня.
— Всего тебе хорошего, Отто!
— Напиши как-нибудь, Отто!
— Оттохен, я тебе кое-что принесла на дорожку!
— Как будет тебе от начальства таска, вспомни отцовскую науку! Постарайся заслужить Железный крест, вот чем ты меня порадуешь! А не говорили вам — будут в эту войну давать Железные кресты?