Железный Густав
Шрифт:
— Зато сегодня мы одни, Отто. Разве сегодня нам не лучше?
Он покачал головой.
— Хуже, когда знаешь, что тебя ждет.
— Тогда я не верила, что ты вернешься, — сказала она храбро и испытующе поглядела на него.
— Я тоже не верил, а уж теперь…
— Нет, Отто, теперь я знаю наверняка, что ты вернешься.
Он только посмотрел на нее. В его глазах стояла мольба, сейчас это был все тот же слабый духом, нуждающийся в помощи человек, каким она впервые его узнала.
И
— Да, Отто, — тряхнула она головой. — Будь уверен. Ты вернешься.
— Этого никто не знает. Кто там побывал и все видел…
— Не важно, что ты видел, — ты вернешься, Отто. — Она смотрела ему в глаза и только мельком взглянула на вокзальные часы: еще пять минут. — Отто, — сказала она и взяла его за руку. — Отто, мне надо тебе что-то еще сказать, что я от тебя скрывала…
— Да? — спросил он тихо.
— Отто, я приберегла это на прощание. Ты возьмешь это с собой на фронт. Отто, ко мне должны были прийти мои дни; похоже, у нас будет еще ребенок!
— Тутти!
— Да, Отто, и я так счастлива…
— Что же ты мне сразу не сказала, Тутти? Я бы… Я мог бы…
— Что? Ты вернешься, Отто, раз ты это знаешь. Еще почти девять месяцев, Отто! Война к тому времени кончится, Отто; когда родится ребенок, ты будешь со мной навсегда!
— Посадка! Занимайте места! — закричали проводники.
— О, Тутти, Тутти, что же ты раньше не сказала? Почему только в последнюю минуту? Ох, я бы тебя… Я так счастлив…
— Посадка! По местам!.. Поезд отправляется!
— Ты вернешься, Отто! Отто, милый, милый Отто, ты сделал меня такой счастливой, Отто…
— Ах, Тутти, дай же мне сказать, — товарищ, пусти меня к окну, да, пожалуйста!.. Ах, Тутти, я так счастлив! Но будешь ли ты беречь себя? Будешь ли питаться как следует? Когда женщина ждет ребенка…
— Врач сказал, чтобы я заходила каждый месяц. Он обо мне позаботится.
— Я буду посылать тебе с фронта все, что смогу. Иногда нам перепадают чудные трофейные консервы…
— Ты на фронте, а я здесь — мы будем думать только о ребенке, и это вернет тебя домой, Отто!
— Поезд отходит!
Поезд медленно тронулся. Их руки разомкнулись. Она бросилась следом. Ее губы посылали в воздух все одно и то же беззвучное слово: счастлива!
— Я должен вернуться, — сказал он и поднял окно. — И я вернусь! Она во мне слишком нуждается! Счастлив? Да! Счастлив? Еще бы! Я вернусь!
На завтра в полдень унтер-офицер Отто Хакендаль, направляясь в окопы, занятые его ротой, был ранен осколком снаряда. Он умер несколько часов спустя, в жестоких мучениях. Умер в том самом блиндаже, который, словно в страшном видении, предстал перед ним еще на Ангальтском вокзале. Если глаза его и видели что в последние минуты, так только тонущие в жидкой грязи ступеньки у входа. Воздух, которым он дышал напоследок, был раскаленный и в то же время ледяной воздух блиндажа, пропитанный водочным духом и табачной гарью. И умер он на гнилой соломе, служившей ему подстилкой.
Отто Хакендаль ничего не успел передать жене через товарищей, заботившихся о нем в последние минуты. Осколок угодил ему пониже живота, он мог только кричать и стонать. Даже две большие дозы морфия, которые ввел ему врач, не облегчили его страданий. Впрочем, вряд ли в нем еще теплилось сознание. Эта земля с ее любовной заботой о жене и детях, с ее беспомощными «почему» и «какой смысл» ушла от него еще при жизни.
Ротный командир, известивший его родителей (о недавней женитьбе Отто в роте еще не знали), писал, что Отто Хакендаль пал смертью храбрых перед лицом врага. Пусть родителям послужит утешением, что смерть наступила мгновенно, не причинив ему страданий.
Старая фрау Хакендаль рыдала:
— Это они всем пишут.
И тогда старый Густав Хакендаль, Железный Густав, спросил ее очень мягко:
— А что бы ты хотела, мать, чтобы они писали? Что человек мучился? Поверим им на слово — ведь теперь-то он уже отмучился!
Сравнительно поздно дошла весть о смерти мужа до Гертруд Хакендаль. После первых минут неверия, после отчаянной, неутолимой боли все ее чувства и помыслы были направлены на то, чтобы узнать о его последних минутах. Она не могла допустить, чтобы он ни словом о ней не вспомнил перед смертью.
Наконец она узнала следующее.
Отпускники из его полка, группа человек в двенадцать — пятнадцать, уже на последней станции узнали, что противник держит их окопы под непрерывным огнем. Этой ночью, ценою многих жертв, было отбито несколько атак. Полк несет тяжелые потери.
Не теряя ни минуты, зашагали они к себе в окопы. Возвращались под нарастающим громом артиллерии, возвращались угрюмые, молчаливые, но торопясь изо всех сил. Каждый был погружен в свои думы.
У самой цели они увидели, что ход сообщения, ведущий на позиции, полностью разрушен, сровнен с землей, ничем не защищен от огня.
Укрывшись в полуразрушенном блиндаже, они ждали — четверть часа, и еще, и еще четверть, — чтобы огонь ослабел. Долго не решались рисковать — советовались — и снова выжидали.
Никто уже не думал о доме. Думали только об окопе, об изможденных, измотанных, неимоверно уставших товарищах и об атаке, которая неминуемо последует за артиллерийской подготовкой. А их в это время не будет на посту!
И вот после нового безрезультатного совещания Отто Хакендаль сказал:
— Ничего не поделаешь! Нас ждут! Пошли вперед!