Железный король
Шрифт:
– А что поделывает ваш дружок прево Портфрюи? – в свою очередь осведомился Гуччо.
– По-прежнему грабит встречного и поперечного, но, благодарение богу и благодарение вам... минует нас.
Мари бесшумно двигалась по комнате. То, склонив свой тонкий стан над очагом, раздувала она огонь, то взбивала солому на ложе за перегородкой. Она ничего не говорила, но не отрываясь глядела на Гуччо. И когда, уже под вечер, они случайно оказались в комнате одни, юноша нежно взял ее за плечи и привлек к себе.
– Разве ничто в глазах моих не напоминает вам о пролетевшем как сон счастье? – спросил он, безбожно позаимствовав эту красивую фразу из недавно прочитанного рыцарского романа.
– О да, мессир! – ответила дрожащим голосом Мари, широко открывая свои и без того огромные глаза. – Вы все время были со мной... хоть и далеко от здешних мест. Я ничего не забыла, и ничего для меня не изменилось.
Гуччо пробормотал какое-то извинение – надо же было объяснить, почему он не казал сюда глаз целых полгода, не давал о себе вестей. К великому его удивлению, Мари не только не упрекнула юношу, но даже призналась, что не ожидала такого скорого возвращения.
– Вы же сами сказали, что вернетесь к концу года за процентами, – сказала она. – Я и не надеялась увидеть вас раньше. А если бы вы и вовсе не приехали, я все равно ждала бы всю свою жизнь.
Когда в Париже Гуччо вспоминал о Крессэ, в его воображении возникала прелестная, нежная девушка, и он испытывал легкое сожаление от того, что их встреча так и осталась лишь мимолетной встречей, хотя, по правде говоря, вспоминал об этом весьма редко. И вдруг перед ним снова восторженная, чудесная любовь, которая, подобно растению, неузнаваемо выросла за весну и лето. «Как же мне повезло, – думал он. – Ведь она могла меня забыть, могла выйти замуж...»
Подобно многим людям, непостоянным по натуре, Гуччо при всей своей самонадеянности был в глубине души робок в любовных делах, поскольку представлял себе ближних по своему образу и подобию. Никогда бы он не поверил, что может при столь кратком знакомстве внушить такое глубокое, такое сильное, такое удивительное чувство.
– Мари, – произнес он с новым пылом, словно желая рассеять ложь, увы, слишком обычную в устах мужчины, – я постоянно видел вас перед собой, и ничто на свете не разлучит нас более.
Они стояли друг против друга, оба взволнованные, оба одинаково смущенные своими словами и нежным прикосновением.
– Милая... – шепнул Гуччо.
И он прижал свои губы к губам Мари, которые полуоткрылись при прикосновении, точно прекрасный плод.
Гуччо справедливо решил, что настала благоприятная минута попросить у девушки помощи.
– Мари, – начал он, – я приехал сюда вовсе не ради нашего отделения, вовсе не ради каких-то долгов. Но я не могу, да и не хочу ничего от вас скрывать. Скрытность была бы оскорблением для той любви, что живет в моем сердце. Тайна, которую я вам сейчас открою, возможно, свяжет нас еще крепче, ибо тут идет речь о жизни многих людей и моей тоже... Мой дядя и его друзья, люди весьма могущественные, поручили мне спрягать в надежном месте бумаги, которые важны равно как для государства, так и для их собственного спасения. Сейчас, конечно, меня уже повсюду разыскивают лучники, – добавил Гуччо, не удержавшись от былой привычки слегка преувеличить свою роль. – Я мог бы схоронить документы в десяти, в двадцати надежнейших убежищах, но я приехал сюда, Мари, к вам. Отныне моя жизнь зависит от вашего умения хранить тайны.
– Вы ошибаетесь, – возразила Мари, – это я завишу от вас, мессир. Я верю только в господа бога и в того, кто первым держал меня в своих объятиях. Моя жизнь принадлежит ему.
Убеждая Мари, Гуччо и сам поверил в глубину своих чувств – он испытывал к девушке огромную благодарность, нежность и страстно желал ее. При всем своем самомнении он не переставал дивиться, что сумел зажечь в женском сердце пламя такой верной и надежной любви.
– Моя жизнь отныне ваша жизнь, – повторила Мари. – Ваша тайна станет моей, я буду таить про себя то, что вы прикажете мне таить, я промолчу обо всем, о чем вы мне прикажете молчать, и ваша тайна умрет со мной.
На прекрасных темно-синих глазах девушки блеснула слезинка. «Вот так она похожа на весеннее утро, когда сквозь дождевые капли пробивается солнышко», – подумал Гуччо.
Потом, вспомнив о деле, он произнес:
– То, что я должен спрятать, заключено в свинцовый ларец величиной в две мои ладони. Найдется ли для него подходящее место?
Мари задумалась.
– Найдется, – наконец сказала она, – найдется в часовне. Завтра мы с вами пойдем туда на рассвете. Братья по обыкновению отправятся затемно на охоту. А завтра с ними уедет и матушка: ей нужно сделать в городке покупки. Только бы она не взяла меня с собой! Ничего, я скажу, что у меня болит горло.
Едва только Гуччо успел прошептать «спасибо», как раздались тяжелые шаги мадам Элиабель.
На сей раз, поскольку Гуччо предстояло провести в Крессэ несколько дней, ему отвели во втором этаже просторную горницу, холодную, но чистую. Он улегся в постель, положив рядом кинжал, а свинцовый ларец, в котором хранилась расписка архиепископа Санского, спрятал под подушку. Он решил бодрствовать до рассвета. Юноша и не подозревал, что в этот час между братьями Мариньи вспыхнула жестокая перебранка и ордонанс касательно ломбардцев превратился в пепел.
Борясь с дремотой, Гуччо лежал с широко открытыми глазами и считал, сколько у него в жизни было любовных связей (так как ему не исполнилось еще девятнадцати, счет оказался недолгим), затем вспомнил о двух молоденьких горожанках, которым он помогал обманывать мужей, и, сравнив их с Мари, решил, что они куда ниже ее душевными качествами и куда менее совершенны физически.
Он и не заметил, как к нему подкрался сон. Его разбудило конское ржанье: Гуччо подумал, что это явились стражи арестовать его, и опрометью бросился к окну. Но во дворе он увидел Пьера и Жана де Крессэ, которые, держа на руке новых своих соколов, в сопровождении двух крестьян отправлялись на охоту. Потом заскрипели ворота: к крыльцу подали серую, разбитую на ноги кобылу, предназначавшуюся для мадам Элиабель; вслед за сыновьями отправилась со двора и хозяйка Крессэ, захватив с собой хромого слугу. Тогда Гуччо быстро надел сапоги и стал ждать.
Через несколько минут его снизу окликнула Мари, и Гуччо спустился в первый этаж, прикрыв для верности свинцовый ларец полой плаща.
Часовня оказалась маленькой комнаткой со сводчатым потолком, расположенной в самом же замке, в той его части, что была обращена на восток. Стены были побелены известью.
Мари зажгла свечу от лампады, теплившейся перед статуей евангелиста Иоанна, грубо вырезанной из дерева. В роду Крессэ старшего сына по традиции называли Иоанном, Жаном, в честь этого святителя.