Железный посыл

Урнов Дмитрий Михайлович

— Так я говорил, — заметил насчет рекламы Драгоманов, — как надо было написать.

— Ребята, — ответил Выжеватов, — не учите. Пробовал я гаванскими сигарами под новым названием торговать: не идут! Сомневается публика: что это такое? А те ли это сигары, что называются «Гаваной»? И — карман худеть начинает. «Русское» Англия со времен Шекспира покупает. Обозначьте русского соболя или икру другим артикулом, что получится?

— Шекспир, — сказал переводчик, — называл хорошую пьесу русской икрой в «Гамлете», в третьем акте.

— Вот видите! Ведь большинство покупает не вещь, а вывеску. Думаете, многие понимают в мехах, соболях или в тонкостях вин? Главное сказать: «У меня русский соболь.

Да, да, тот самый, что со времен Шекспира…» — и пошло. Спутник — это уже другое дело. Это советский, не отымешь!

Тем временем специально приглашенный аукционер взялся за дело.

— Господа, — воззвал он, — взгляните на этого жеребенка, господа! Тетка у него выигрывала, бабка — выигрывала, а мать у него — внучка самого Риголетто, который приходится полубратом нашему чемпиону чемпионов Скажи-Смерти-Нет!

Покупатели рассматривали жеребенка со всех сторон.

— Породистые лошади, — не унимался аукционер, — это единственная аристократия, которую признают Советы.

— Что он городит, что он городит? — опять взволновался Драгоманов.

— Прошу, — успокаивал его Выжеватов, — не в свое дело не вмешивайтесь. Лишнего он не скажет, а без перчика у них тут… у нас тут нельзя. Это же не дипломатические переговоры, а торговля.

На расчудесной «тетке» я скакал, а «бабка» была знаменитой спортсменкой. Она прошла фронт и первенствовала в послевоенных стипль-чезах. Вот была талантлива, просто талантлива! Можно сказать — «класс», «сердце». «Много сердца у лошади» означает буквально большое по размеру сердце. У лучшего из скакунов Австралии Фар-Лэиа, которого никто не мог обыграть, а только отравили его в Америке, сердце в два раза превосходило норму. Но кто измерит, сколько в нем было еще души, благородства спортсмена! Красный Викинг, от Грусти, был до того азартен, что бросался кусать соперника, если его обходили. Одним нужен хлыст и шпоры, другим — узда. Если чувствуешь под собой настоящего бойца, то остается думать лишь о том, чтобы не сгорело его «сердце» раньше времени, чтобы прирожденная пылкость темперамента не «сожгла» лошадь до срока.

— Четыреста фунтов, господа! — объявил аукционер. — Кто больше?

Это теперь аукционы вошли у нас в правило, стали ежегодными, традиционными, теперь мы сами проводим аукцион у себя, а тогда мы это дело начинали, и не очень нам было ясно, как «пойдут» наши лошади. Ныне всем ясно — это живое золото.

— Кто больше, господа?

Поднялась рука с табличкой, на которой номер покупателя.

— Четыреста пятьдесят! (По пятьдесят добавляется до тысячи.)

Но дальше произошла заминка, и аукционер сделал свой «ход», он сказал:

— А за такую цену я и не отдам лошадь — это же класс, это кровь! Пропадай четыреста пятьдесят фунтов, но честь породы дороже! Уберите лошадь!

И как только жеребчика стали уводить, чье-то сердце не выдержало, и поднялась еще одна рука.

— Пятьсот! — тут же подхватил аукционер. — Кто больше?

Руки поднимались одна за другой, и аукционер, словно дирижер над оркестром, покрикивал:

— Девятьсот! Девятьсот пятьдесят! Тысяча! Тысяча сто! (После тысячи добавляется по сотне.)

На тысяче пятьсот цена замерла, и аукционер, смилостивившись, произнес:

— Продано!

— Дело знает, — прошептал Выжеватов, — такой молодой товар и трехсот не стоит.

Но уже вели следующий «лот» (так называется каждая продажная лошадь) — кобылку.

— Тысячу пятьсот! — сразу выкрикнул аукционер, как бы продолжая прежнюю игру.

Ему ответили молчанием.

— Хорошо, — сказал он как ни в чем не бывало. — Сто пятьдесят.

Поднялась рука. За ней — другая. Третья. Не успели покупатели опомниться, как за эту кобылку, происходившую от Лунатика 3-го, надавали

шесть тысяч! Оказывается, и тут, чтобы удача была, свой пейс понимать нужно. Тактика требуется. Принял «тихо» (правда, с одним фальстартом), зато что за резвый «кончик» сделал: тысячи дали! Кажется, и сам аукционер не уследил, как это у него так резво получилось. В пылу коммерческой агитации сбросил он с себя пиджак, сорвал галстук, весь взмок, будто в самом деле галопировал и теперь, вытирая платком потный лоб, пытался осознать, что же вышло. Еще меньше понимал происшедшее новый владелец «лота». Ему аплодировали, ему трясли руки: «Вот азарт! Вот спортсмен, вот уж истинный любитель лошадей!» Однако энтузиаст, спортсмен и любитель, готов был, судя по всему, отдать все эти лестные титулы, чтобы получить назад хотя бы половину своих денег.

Ликовал Выжеватов:

— Гипнотизер! Кудесник! — не мог он нарадоваться на этого аукционера, который, может быть, и знал свое дело, но знал и свою выгоду — процент от каждого проданного «лота». Так что «резвые концы» делал он не из одной любви к искусству.

На полубрате этой кобылки я тоже скакал. Способный был, но слишком впечатлительный.

Полузнакомая мне сестричка моего скакуна прошла, конечно, по хорошей цене, а следом за ней стали бойко раскупаться полукровки, четверки, осьмушки — по крови. В некоторых лошадях, особенно в головах и шеях, сильно проглядывала арабистость. Ее сразу видно по «щучьему» сухому и острому носу, по крупным и блестящим глазам, широкому лбу и лебедино-изогнутой шее.

— Сын Тарзана! — объявляет аукционер.

Как живой встал перед глазами у меня Тарзан, немного цибатый (на ногах приподнятый, голенастый), однако резвый. Был он, этот Тарзан, безбожным блютером: кровь у него носом шла. Поседлают утром на пробный галоп, а у него — кровь. Работа, естественно, откладывается. А как можно подвести кровную лошадь к скачке без резвых галопов или хотя бы подгалопчиков? Замучил он нас кровотечениями. Обратились к Вильгельму Вильгельмовичу. Он по книгам сразу все вывел. Дело, говорит, в том, что ген — гомозиготен, а ломкость сосудов рецессивна, а у него в пятом поколении с материнской стороны Сатрап, бывшим тайным носителем того же порока, а в четвертом — явно кровоточившая Прелесть. Все ясно, но нам-то на другой день скакать! А Тарзан стоит худой, кровь приостановили, и скачку я выиграл. Посылал поводьями и поводом. Хлыстом не трогал, хотя меня стали уже захватывать. Но, думаю, перенапрягать жеребца не буду, а то вдруг опять эта гетерозиготность начнется…

Да, отскакавшие копыта стучат в голове.

Больше всего жеребята, появлявшиеся на выводном кругу, напоминали мне об Артемыче, о том, сколько ночей со своими табунщиками выстоял он на посту в горах, оберегая коней от волков, непогоды и прочих напастей. Сколько сил потрачено было, прежде чем причесанных, только что не напомаженных, нарядных коньков вывели на манеж и потребовали: «Кто больше?» Стучи, стучи крепче, говорил я про себя аукционеру. Выколачивай все, что в этих жеребят вложено! При мысли об Артемыче я невольно поглядывал на небо: где-то он сейчас там, в облаках, движется на своем Абреке? Надо будет ему каталог с аукциона привезти, пусть посмотрит цены.

Вспомнился мне и малыш, бедняга… Мог бы вместе с нами все сейчас наблюдать. Жесток же конный спорт, ничего не поделаешь. Кочевники говорили: «В степи конский череп найдешь — и тот взнуздай покрепче». Лошадь есть лошадь, и, как ни сживешься с ней, все-таки зверь.

Задумавшись, я и не заметил, что на аукционе наступила странная тишина. Я засмотрелся на небо, но, взглянув на круг, увидел, что стоит там караковый жеребенок. Кличка у него была Потомок.

На этот раз аукционер, выдержав паузу, сказал очень просто: