Железный посыл
Шрифт:
— Уши заткнули? (Кобыла была нервная до крайности, и ее мог напугать на дорожке любой шум.)
— Заткнули, — отчеканил доктор.
— Дайте ей глоток.
— Глоток! — крикнул Драгоманов и сам же помчался за ведром.
Попробовали окунуть лошадиную морду в ведро с теплой водой. Но Последняя-Гастроль-Питомца не двигалась и не разжимала губ. Только белесые разводы пошли от пены и удил, и капли повисли у нее на длинных усах у ноздрей.
— Не станет сейчас пить, — произнес Драгоманов.
И эхом отозвались доктор с переводчиком:
— Не станет!
— Не
Вдруг Последняя-Гастроль, оттянув зад и расставив задние ноги, обильно вонючей жижей покалилась, брызгая навозом на свежие бинты, обхватывающие ее задние ноги.
— Извелась уже вся, паскуда! — не своим голосом завизжал Эрастыч.
Зато Драгоманов, доктор и переводчик стояли совершенно молча, будто ничего и не слышали.
— Чек, — произнес тут же Эрастыч голосом хирурга.
В беговой упряжке чек — самое главное. Это ремень, проходящий от удил к уздечке между ушами над гривой — к седелке, где его цепляют за крючок. Чек держит голову. Во время резвого бега лошадь опирается на него. Так создается на рыси баланс. Длина чека — секрет слаженного хода.
Эрастыч посмотрел, как надели чек, и велел:
— Выше на дырочку.
— Не высоко ли? — едва проговорил Драгоманов и тут же прикусил язык.
Но Эрастыч вопроса будто и не слыхал. Время от времени он пощелкивал секундомером, прикидывая бег своих мыслей.
Один за другим участники приза подавали лошадей на старт. Эрастыч стал садиться. Вроде он и в самом деле был тяжело болен, кряхтел, вздыхал и все никак не мог сесть в качалку.
Каждого участника встречали на дорожке музыкой. Оркестр конных пожарных подбирал к каждому случаю свою, национальную мелодию. Австралийца встретили «Вальсом Матильды». Выехал шотландец, и заиграли: «Забыть ли старую любовь». А нам? Когда ступил на круг Эрастыч и музыканты образца 1890 года начали делать музыку, мы узнали себя не сразу. Но потом поняли:
По-люшко, поле…
И Эрастыч, двигаясь перед трибунами, чуть прибавил хода.
До старта оставались секунды. Всадник в ботфортах уже съехал с беговой дорожки: его дело сделано, вступительная церемония окончена, сейчас начнется бег. На дорожку выехал автомобиль, называемый «стартовыми воротами»: у него сзади открываются и захлопываются большие крылья, закрывающие всю дорожку.
— Прошу, — говорил сидевший в автомобиле (открытом) стартер, — всех участников в точности придерживаться своих номеров!
Это значило буквально, что со старта лошадь должна идти, почти прижимаясь носом к табличке с номером, укрепленным на крыле.
— Подавай! — крикнул в рупор стартер.
Тут Эрастыч властными кивками головы стал требовать нас к себе.
— Кобыла расковалась, — сообщил он, когда мы подбежали к нему.
С Выжеватовым только что плохо не сделалось.
— Ребята, что же это? — заговорил он. — Позор какой…
И Драгоманов дрогнул.
— Вукол, — произнес он, сжимая челюсти, — что же ты делаешь? Хоть бы перед родными своими постыдился…
Но
Эрастыч обратился к переводчику:
— Скажи судье, что мне нужен кузнец.
Медленно, с ноги на ногу, съехал он с призовой дорожки и направился обратно на конюшню. Мы двигались за ним вроде похоронной процессии.
На конюшие не спеша слез он с качалки, сам снял чек и стал ждать кузнеца.
— В чем дело? В чем дело? — подошел учредитель приза.
Без перевода Эрастыч указал ему на оторванную с передней ноги подкову.
— Ах, ах! — воскликнул учредитель и посмотрел на часы.
Эрастыч тоже поглядывал на часы, именно на часы, а не на секундомер. Приехавший кузнец хотел было пришлепать старую подкову, но Эрастыч, опять взглянув на часы, снова без перевода замахал руками, объясняя, что нет, нет, пусть снимет старую, расчистит копыто и поставит новую. Он вообще теперь объяснялся сам, хотя бы и руками, он как-то отделился от нас и действовал в одиночестве.
— Вукол! — воззвал Драгоманов. — Имей же совесть!
Он уже забыл про «мастерство». Но Эрастыч не слышал ничего, минут пятнадцать прилаживали они подкову, пока взмыленные соперники метались в ожидании старта.
Еще раз взглянул маэстро на часы и стал садиться все с теми же ужимками старого и больного человека.
Чек был опять надет, кобыла сделала шаг по направлению к старту, и тогда Эрастыч, обернувшись, бросил Драгоманову:
— У них половина лошадей бежит под допингом. Мне нужно было двадцать минут лишних, пока действие наркотика кончится.
Даже «подвижные ворота» — стартовый автомобиль вынужден был дать газ как следует — настолько резво приняли. Крылья с номерами хлопнули и исчезли. Путь был свободен. Повел гнедой австралиец Дело-Прочно, бывалый призовой боец, бежавший на всех континентах. Сбитой группой неслись лошади до первого поворота, когда на противоположной прямой мы увидели, что Эрастыча среди головных лошадей нет. Мы и не смогли его отыскать сразу, как вдруг голова Последней-Гастроли взметнулась из-за конских спин. «Номер пятый, — объявил диктор, — сбоит». Выжеватов взвыл. Ведь рысак должен рысью идти. Галопом нельзя! Последняя-Гастроль строптиво выбрасывала вперед то левую, то правую ногу, пытаясь подняться вскачь. Кукольной фигуркой дергался Эрастыч на вожжах. Наконец он ее поймал, он ее поставил, подлую, на рысь, но все остальные уже выходили из-за поворота на противоположную прямую. Так и за флагом остаться пара пустяков.
Дистанция занимала три круга, и, когда в первый раз проносились лошади мимо трибуны, сквозь стук копыт слышно было, как покрикивают наездники, как идет борьба за место получше, у бровки, но по-прежнему последним, просто последним, оставался Эрастыч. Глядел он сосредоточенно в спину лошади. Вся его фигура говорила о том, что нет для него ни трибун, ни соперников, и даже, собственно, нет цели в этой борьбе, а вот видит он что-то на спине у лошади, что крайне важно ему именно сию минуту рассмотреть.