Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
Шрифт:
…Таратыгин встретил его недовольно:
— Где тебя носит? Сиди тут за тебя, жарища мертвая. Я вентилятор пустил — и то не легче… Что на ужин было?
— Макароны, — сказал Снигирь. — Успеешь, еще сигнала не было.
Он привычно взглянул на приборы, проверил ток в батарее и наклонился к компасу. Курс был семьдесят градусов. И этот курс, последний перед поворотом на Кронштадт, и опустевший после ученья пост, где остался один Снигирь, ясно говорили о конце похода.
Безжизненный до сих пор указатель кормовой матки, установленный здесь для взаимного контроля,
Указатель, помолчав, опять защелкал, и его картушка осторожно, будто ощупью, подошла к цифре 70, остановилась и потом равномерно зачикала около нее: кормовая матка начала работать.
Снигирь отметил это в рабочем журнале и прошел ка штурманский пост — взглянуть, не греется ли мотор лага. Там было неожиданно прохладно. Вытяжной вентилятор ревел своим широким трясущимся зевом. На решетке его трепетала втянутая сильным током воздуха бумажка с почерком младшего штурмана. Снигирь снял ее и положил на стол — может, нужная.
Мотор был в порядке, и Снигирь вернулся к компасу.
Привычка подняла его глаза к указателям — своему и кормовому, и он остановился в недоумении. Они расходились: свой держался на 70, а кормовой отошел на 63.
— Ну, загуляли, — сказал Снигирь насмешливо и снял трубку прямого телефона в кормовой пост. — Баев? Не успели наладить, как опять сначала? Куда ты выехал? Курса не меняли, курс семьдесят.
Баев встревоженно заговорил в сторону от трубки, и потом голос Костровцева сказал:
— Я и то смотрю за твоим указателем, ползет. Что у тебя с компасом?
— У меня все в порядке, а что у вас? У семи нянек…
— Погоди, — сказал Костровцев серьезно. — У нас ничего не могло быть, мы тут все время.
— И я все время!
— Проверь режим. Ты вышел из меридиана.
Снигирь хотел обидно отругнуться, но вспомнил мглу на берегах. Обижаться было не время. Корабль шел по его компасу.
Финский залив — не океан, и аварии в нем меряются градусами курса.
Он проверил показания приборов. Ничто не указывало на неполадку. Он опять позвонил Баеву.
— Проверь себя. Ты рано считаешь, что пришел в меридиан. Наверное, компас еще ходит.
— Поучи еще, — заметил Костровцев. — Что он тебе — на семь градусов ходить будет? У тебя что-то неладно, а не у нас…
Вопрос был неразрешим. Сказать, какой компас вышел из меридиана, мог только штурман, определив место корабля по береговым предметам и сравнив его с курсом. Но берега не было, над ним висела мгла. Именно по этой причине на больших кораблях ставят не два, а три компаса. Но третий компас был снят — его меняли на новую модель.
В трубку донеслась английская речь Костровцева — очевидно, он советовался с англичанином. Потом он решительно сказал:
— Снигирь, ищи у себя! У нас все в порядке, Хьюдсон то же говорит. Доложи штурману, а мы сейчас к тебе придем.
Напоминание об англичанине взорвало Снигиря. Профессиональная гордость специалиста приобрела неожиданную
— Мостик, — сказал он зло.
Он доложил штурману, что курсу верить нельзя, и добавил, что наверняка врет кормовая матка. Штурман согласился: он не имел причин не верить носовому компасу: за исключением случая с артиллерийским задом он никогда не выходил из меридиана, а кормовая матка постоянно подвирала.
— Сейчас пришлю главстаршину, — сказал он, — разберитесь скорее, кто из вас врет, и приведите в меридиан. Пусть Костровцев это сделает, раз он на корабле.
— Есть, — сказал Снегирь, скосив глаза на компас, и с беспокойствием поглядел на рабочий журнал, лежавший у самого компаса на табуретке.
Журнал лениво потягивался правой страницей и вдруг перелистнул ее без посторонней помощи. Снигирь прыгнул к компасу, присел на корточки и, облизав палец, подставил его к кожуху гироскопа. Палец свеже захолодел. Все стало ясно: врал компас его, Снигиря.
У кожуха была сильная струя сквозняка. Он тянул в открытую дверь штурманского поста к вытяжному вентилятору. Ток воздуха давил на чувствительную систему, прибавляя к рассчитанной конструктором борьбе механических сил внутри гирокомпаса еще одну — непредвиденную.
— Вот же болван, жарко ему! — ругнулся Снигирь в адрес Таратыгина, быстро выключая вентилятор и захлопывая дверь. Однако по справедливости он понимал, что Таратыгин был не причем: сквозняк создал он сам, Снигирь, открыв дверь в штурманский пост.
Компас врал по его недосмотру. Это был факт. Но фактом было и то, что англичанин идет сюда с Костровцевым. Сейчас они переглянутся с улыбкой, и Костровцев позвонит штурману, что носовой компас врет и править надо по кормовому. Это значило: профессиональный позор, нарушение договора, насмешки рулевых и подначка штурманских электриков, а над всем этим — презрительная улыбка англичанина.
Потом Костровцев сдвинет брови и осторожно начнет приводить компас в меридиан. Для этого нужно было только подавить пальцем его чувствительную систему — подавить с нужной стороны, с нужной силой и нужное время. Однажды Костровцев это делал, и Снигирь помнил напряженное выражение его лица: компас мог «вывернуться». Он мог запрокинуться в «следящем кольце» и начать биться в нем, как сильный свирепый молодой зверь, жужжа высоким воем раненного насмерть животного… Мог заскочить нижний направляющий штифт, и тогда уровни и ртутные баллистические сосуды будут сломаны яростной силой взбесившегося прибора…
Снигирь стоял над компасом, быстро соображая. Ошибка была сделана, и скрыть ее было нельзя. Но можно было исправить последствия этой ошибки. По крайней мере, тогда на презрительный взгляд англичанина можно будет ответить таким же взглядом.
Снигирь вытянул над компасом руки, сощурив глаза и делая пальцами странные движения, будто гипнотизер, усыпляющий больного. Это было репетицией: «правило штопора» вспоминалось не умом, а пальцами.
— Пузырек восточного уровня бежит к пальцу… Так… я давлю сюда, картушка пойдет сюда… Значит — наоборот: я сюда, она сюда…