Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
Шрифт:
Все казалось возможным и легким, кроме одного, преодолеть сантиметр воздуха между пальцем и блестящей трубкой уровня. Казалось, стоит его коснуться — и компас мгновенно «вывернется».
Палец застыл у уровня. Он дрожал, как нож в руке молодого хирурга, первый раз делающего разрез живого человеческого тела. Палец не мог преодолеть сантиметр воздуха, пропастью легший между теорией и практикой.
Секунды летели. Гирокомпас угрожающе гудел и лгал: штурману, кораблю и Красному флоту. Англичанин шел к нижнему центральному посту.
Снигирь глубоко вздохнул и, задержав выдох, вдруг приложил палец к уровню.
Уровень был как живой. Он упруго воспротивился и не двинулся с места. Зато картушка побежала вправо — туда, куда она и должна была пойти по правилу штопора. Снигирь тотчас отнял палец.
Это было совершенно замечательно.
Снигирь улыбнулся и стал дышать свободнее. Он пригляделся к курсу и вновь коснулся уровня. Картушка на этот раз чуть перевалила цифру 63. Снигирь коснулся уровня с другой стороны. Победа сделала его наглым. Теперь он добивался точности.
Снигирь выпрямился и тут только заметил, что пот непрерывной струей льет по ребрам, а сердце колотится, как звонковое реле. Сам Костровцев не мог бы выполнить этот смелый и опасный маневр быстрее и аккуратнее. Гирокомпас был побежден Снигирем окончательно.
— Что, взял?.. На-кось выкуси! — сказал он вслух и показал гирокомпасу кукиш. Кукиш, конечно же, относился к англичанину.
— Дурак, — сказал сзади голос Костровцева.
Снигирь обернулся. Костровцев стоял у трапа, а за ним тянулась длинная фигура англичанина.
— Дурак! И вредный притом, — повторил Костровцев. Он был серьезен и не на шутку зол. — Геройствуешь? Чудеса показываешь, да? Грех скрываешь, а о корабле не думаешь? А если б ты компас вывернул?
— Не вывернул бы, — сказал Снигирь, тоже рассердившись. — Я же сообразил сперва, а потом тронул. Не с маху. Мозги тоже есть.
— Не в мозгах дело, а в компасе!.. Ты компас мог разгробить, понимаешь ты, чучело?.. Я десяток лет с компасами вожусь — и то бы задумался.
— А я третий год. Только теперь три года за десять лет идут, товарищ милый. Темпы! — отрезал Снигирь победоносно и взял телефонную трубку. — Мостик дай, — сказал он с торжеством, косясь на Костровцева. — Старшего штурмана попросите, носовая матка… Товарищ командир, носовой компас врал на семь градусов из-за сквозняка… Приведен в меридиан, работает исправно… Нет, я тут один был… Сам и привел…
Потом он замолчал и долго слушал трубку. Лицо его вытягивалось.
— Есть, товарищ командир, — сказал он упавшим голосом и повесил трубку.
Костровцев хитро на него посмотрел.
— Дымится? Кажется, ничего фитилек вставили… смотри, штаны прожжет!
— Да ну, какого там черта… — сказал Снигирь, краснея до слез.
Самолюбие его было уязвлено. Он понял, что геройство его оказалось в уничтожающих кавычках. Ни штурман, ни Красный флот в этом геройстве не нуждались. Оно было вызвано ложным самолюбием, а причиной этого был англичанин.
Он посмотрел на него с открытой ненавистью.
Англичанин, показав длинные зубы, что-то стал говорить Костровцеву, кивнув головой на Снигиря.
— Он говорит, что хороший специалист никогда не будет рисковать без толку, — сказал Костровцев. — Он говорит, что ты должен был подождать нас. Он говорит, что ты молод и немного горяч, а специалист должен быть всегда спокоен.
— Пусть у себя учит, — сказал Снигирь зло. — Здесь не Англия.
— А еще он говорит, — опять стал переводить Костровцев, — что однажды у них на «Корнуэлле»…
— Где? — обернулся Снигирь, точно его ударили.
— На «Корнуэлле», крейсер такой английский, он на нем всю войну плавал…
Снигирь побледнел, и в глаза ему плеснул восемнадцатый год.
Он посмотрел на англичанина. Лицо его казалось теперь знакомым. Не слушая, что продолжает говорить Костровцев, Снигирь вызывал из мучительно-плотного тумана мальчишечьей памяти вечер тринадцатого июля, пятницы, во всех его страшных подробностях.
Он обошел компас и взглянул англичанину прямо в лицо. Оно неприятно дергалось правой щекой. Глаза улыбались.
— Атт, сука… — сказал Снигирь и беспомощно оглянулся.
На трапе показались ноги главстаршины, и Снигирь кинулся к люку.
— Товарищ главстаршина, мне срочно к штурману!.. Подсмените!..
Старшему штурману ужин приносили на мостик. Он кончал суп, придерживая левой рукой бинокль на груди, когда в рубку вошел Снигирь.
Штурманские электрики, попадая на походе на верхнюю палубу, любили подыматься на мостик. Здесь согласно и четко работали указатели, вел свой автоматический дневник курсограф, записывая на разграфленной ленте курс корабля. На особом столе ползал одограф — его карандаш чертил по карте путь корабля, пробираясь между пунктирами отмелей. Именно за ним любили следить хозяева гирокомпасов. Он воплощал собою всю точность электронавигационного дела — маленький прибор, который плывет по карте, в совершенстве копируя движения корабля по воде.
Штурман подвинулся к столу, давая дорогу Снигирю, и, запихивая в рот хлеб, кивнул ему на одограф: любуйся, мол. Но Снигирь остановился у стола.
— Разрешите, товарищ командир, с личным делом?
— Мгм, — сказал штурман, кивая головой: кусок оказался велик.
— Товарищ командир, у нас тут англичанин…
— Точно, — сказал штурман, прожевав, и подцепил на вилку котлету.
— Я видел его в восемнадцатом году в числе матросов крейсера «Корнуэлл», которые расстреляли у нас в поселке русского матроса и двух рыбаков, — сказал Снигирь, бледнея.
Штурман перестал есть и положил вилку.
— Расскажите толком, — сказал он. Скулы его сжались, и на щеках выступили два неподвижных желвака.
Снигирь рассказал.
Тринадцатое июля не закончилось расстрелом карбаса. Англичане высадились в поселок. Они искали тех, кто доплыл до берега. Кроме Федюшки, доплыл третий русский матрос. Мокрые штаны Федюшки оказались уликой. Офицер в пиджаке с золотыми кругами на рукавах отодвигался от Федюшкиной матери. Она ползала по полу, хватаясь за длинные остроносые его ботинки. Федюшка сухими глазами смотрел на английских матросов (слезы кончились еще в воде). Тот, что стоял у двери, был высоким и тощим, и щека его неприятно дергалась. Потом они ушли, не тронув Федюшку. Дверь осталась открытой. В нее долетели сухие трески винтовочных выстрелов рядом.