Железный век (сборник)
Шрифт:
Трое других призраков внесли в помещение столик, кресло, большую книгу, в которой без труда можно было узнать священное писание, и кипу белых листов. Вдвинули свой стол вглубь настоящего, разложили вещи и сгинули. Остался один двойник. Он уселся в кресло и тонким стилом начертал на одном из листов:
"Благоволение вам и мир во человецех".
— Иди от меня, проклятый, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его, — сказал Феодосий.
"Прошу писать, брат мой, — появилась новая строка, — ибо как ты не слышишь меня, так и мне не дано слышать тебя".
Феодосий молчал, тогда гость вновь начал писать своим неиссякаемым стилом:
"Что ты делаешь? Голос
Дьявол — изощренный богослов. Но все же Феодосий не убоялся и вступил в диспут. Взял чисто выскобленный лист пергамента и ответил:
"Велик вопль Содомский и Гоморрский и грех их тяжел весьма. Велико развращение человеков на земле и все мысли и помышления сердца их — зло во всякое время".
"Не судите, да не судимы будете, — возразил бесплотный двойник. Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом".
"Ныне приходит гнев божий на сынов противления, — легли слова на пергамент. — Облекусь в ризу мщения, как в одежду и покрою себя ревностью как плащом. И убоятся имени Господа на западе и славы Его на восходе солнца. Положу врагов Господа в подножие ног Его. И сыны царства извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубовный."
"Мудрость твоя и знание твое, — покрылась знаками белизна бумаги, сбили тебя с пути ты; твердишь в сердце своем: "я и никто кроме меня." Горе непокорным сынам, говорит Господь, которые делают совещания, но без Меня, и заключают союзы, но не по духу Моему, а чтобы прилагать грех к греху. Ибо заповедано прощать брату твоему до семижды семидесяти раз."
Феодосий улыбнулся и протянул руку за пером. Чувствовал он себя уверенно. Пусть противник помнит наизусть хоть всю библию, он ничего не сможет доказать. На каждый призыв к милосердию в писании приходится по сотне угроз, проклятий и кровавых сцен. Недаром же папа запретил читать библию не принявшим священнического сана. Но пока лучше, чтобы это чудище, подобное морскому епископу, продолжило диспут и не смущало окружающих своим одеянием и еретическими листами. "Буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый передо мной". И написал уклончиво:
"Не знаю, чего просите."
"Исполнения первой заповеди: "Не убий"."
Уж здесь-то у него был готов ответ! Перо с комариным скрипом забегало по выскобленной коже:
"Совершу мщение и не пощажу никого, чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте."
И опять пришелец не смог соблюсти верности стиля — вставил от себя:
"Молю за детей и невинных младенцев, "таковых бо есть царство небесное"."
"Дочь Вавилона, опустошительница! — бросив на пергамент эти слова, Феодосий мстительно усмехнулся и указал за окно, где до самого неба громоздились башни, — блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам! Блажен, кто разобьет младенцев твоих о камень!"
Лицо бесовского архимандрита посерело, глаза запали, но он продолжал марать бумагу:
"Кровожадного и коварного гнушается Господь. Возлюби ближнего своего как самого себя."
В залу скользнул секретарь, наклонившись к уху, прошептал:
— Войско прибыло.
"Страху господню научу вас", — словно приговор утверждая, написал Феодосий и, уже не глядя на двойника, перевернул страницу псалтыря, отчеркнул ногтем первую фразу: "Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых", — поднялся и вышел вон. И хотя не видел лица противника и уж заведомо ничего не слышал, но знал наверное, что тот шепчет смятенно:
— Господи! Помилуй их, ибо не ведают, что творят.
Феодосий торопливо вышел из дворца, встал на высоких
Перед ним были те же осатаневшие от страха мужики, и рыцари, способные лишь размахивать ставшим вдруг бесполезным мечом. Но всего более — горожан, изгнанных из своих удобств возросшими вавилонами. Да, он не ошибся! В исконно-католических землях творилась та же смута, что и здесь, но теперь эти люди, оторванные от дома дважды — чудом и походом, — не опасны. Более того, они помогут сохранить государство.
— Братия! — выдохнул Феодосий всей, еще не старой грудью, и крик его разнесся далеко над безмолвной толпой. — Мне ли говорить перед вами? Ибо видите сами, что грядут последние дни, и настает час Армагеддона. Пришло время "прославить свое имя и совершить великое и страшное перед народом Господним". Псалмопевец сказал: "Подлинно, человек ходит подобно призраку", — и слова эти сбылись. "Много званых, но мало избранных". Вы цвет христианства, а "сей народ — народ жестоковыйный", предавшийся Белиалу. Кто может не разъяриться гневом от его гнусностей? Живущие здесь — истинные виновники горя, ибо отдались дьяволу и сожительствуют с Сатаной. Их базары шумят, их дома полны, в то время как вы бедствуете. Но "поистине есть суд божий на делающих такие дела"! Ныне церковь ждет от вас рвения Моисея, в один день истребившего двадцать тысяч язычников, усердия Илии, мечом уничтожавшего служителей Валаама, подвигов Самсона, сокрушавшего филистимлян при жизни и смерти своей! — на секунду Феодосий замолк. В его памяти всплыл белый лист с каллиграфической латынью: "Молю за детей, "таковых бо есть царство небесное". Вот чего боится враг! Феодосий хлебнул воздуха и, подняв благословляющее распятие, докричал: Бейте всех, Господь отличит своих!
Бастин, как и следует уважающему себя кузнецу, в вопросах веры был более чем свободен. В церковь ходил редко, молитвы читал, как от дедов привык — на родном языке. А чаще не читал вовсе. И все ему сходило, поскольку мастером Бастин был непревзойденным и умел спорить и с германскими оружейниками, и с мавританскими искусниками. Умел тянуть золото, не брезговал и лемешок для сохи сковать. Брался за все. Зато и уважение ему было ото всех, и дальняя слава.
В жены Бастин взял первую красавицу, сероглазую Агату — внучку богатого хуторянина Матфея, родную сестру горбуньи Рады. Матфей хоть и разборчив, а внучку отдал. Оно и понятно — деньги к деньгам, это не только про бар писано. С женой Бастин жил складно и имел двоих мальчишек, которых Матфей хоть и не считал за своих (отданная девка — отрезанный ломоть), но любил наравне с остальными. А Рада так целыми днями гостила на кузнице, беседовала с чумазым хозяином и чуть не за подмастерье была. Говорили, что эти двое делятся ведовскими тайнами, в которых искони сведущи кузнецы, уроды и мельники.
Прослышав о призыве "удалиться совета нечестивых", Бастин лишь фыркнул: его это не касается. И отселяться не пожелал, хотя дом его вломился в самую середину многоярусного строения, возведенного духами. Агата каждый раз крестилась и зажмуривала глаза, прежде чем пройти через стену, наискось разгородившую дом. Сами духи, впрочем, не мешали — ушли на верхние ярусы, отнесясь к кузнецу с тем же уважением, что и к архиепископу.
Бастин видений не устрашился и, услышав жуткие рассказы о мастерских, где все само делается, немедленно отправился туда; Агата даже отговаривать не пыталась.