Железный ветер
Шрифт:
— А вы? — Басалаев старался сохранить маску суровой сдержанности, но видно было, что простой и страшный рассказ «попаданца» подействовал и на него. Сильно подействовал.
— А что мы… — Терентьев потряс над кружкой пустым кувшином, из которого выкатились лишь несколько капель, сказал что-то похожее на «блят» и отставил бесполезную тару. — У нас была одна винтовка и два пистолета. Не играет против брони, пушек и пулеметов. Никак… Мы не могли ничего сделать… Никого не спасли бы. И не сделали. Я был старшим по званию, какой-никакой, но офицер.
Иван посмотрел на Басалаева.
— Ты ведь идеалистов не любишь, — с кривой улыбкой отметил он. — Все должно быть правильно и расчетливо. Вот я и решил — расчетливо. Никакого идеализма, все логично. Не нужно лезть на рожон, чтобы погибнуть без пользы.
Иван бесцельно пошарил ладонями по столу, нащупал кувшин, покрутил в руках, словно забыл о том, что пару минут назад сам же отставил его. Он едва не опрокинул свечу, которая тихо потрескивала, время от времени плюясь крошечными искорками.
«Фитиль некачественный», — невпопад подумал Таланов. Ему было откровенно страшно, хотелось встать и уйти, а лучше всего — еще и забыть услышанное. Но болезненный интерес заставлял остаться и узнать мрачную историю «попаданца» до конца.
— Нас было четверо… — повторил Терентьев. — Каждому выпало свое. Двое погибли на войне, один уже после, когда гонял «лесных братьев». Я воевал до сорок второго, потом был тяжело ранен, затем меня перевели в военную контрразведку.
— «Смерш»? — непонятно спросил Басалаев.
— Ну да. — Терентьев искоса взглянул на него. — Прочитал?
— Не все.
— Понятно… В общем, так дальше и пошел по службе. Нам было нечего стыдиться. Вроде бы… мы поступили здраво и разумно. Мы выжили и сделали много, чтобы приблизить победу и спасти других детей. Мы убили много врагов и помогли другим убить еще больше…
Терентьев опустил голову, закрыл глаза ладонью, и впервые его голос сорвался:
— Но я все равно каждую ночь вижу их… — шепотом закончил он. — Каждую ночь…
Басалаев шумно вздохнул, словно на последних словах Ивана задержал дыхание.
— Решил, что если не удалось спасти тех, то ты поможешь хотя бы этим… — вымолвил майор, не то спрашивая, не то отмечая очевидное. — Ты веришь в Бога? — неожиданно спросил он. — Веришь, что на том свете воздастся?
— Борис, — ответил Иван с каким-то непонятным снисхождением. Не высокомерием, а именно снисхождением. — Я прошел войну, которую вы все и представить себе не можете. Пока не можете, ведь для вас все только началось, и ваша война будет долгой, очень долгой… Я видел смерть, кровь и ужасы, какие вам не снились. Я не верю в Бога, который снисходительно смотрит на людоедов, что гоняются на танках за маленькими детьми. А потом с шутками, весело ругаясь, оттирают гусеницы от крови и клочьев одежды. Бога нет. Но я верю в искупление. И в то, что совесть терзает страшнее ожиданий всяких загробных штук. Здесь… здесь мое искупление. Я ждал его почти двадцать лет и все-таки дождался.
— А Ютта? — вновь задал вопрос Басалаев. — Ведь она любит тебя.
— И я ее, — сказал Иван. — Она очень умная, очень хорошая. Она не стала допытывать меня. И не заставила выбирать.
— Ну что же… — в глубокой задумчивости произнес Борис. — Теперь в общем все понятно… Хотя все равно глупо.
— Не тебе судить меня, — жестко сказал Иван. — Не тебе!
— Ты прав, — неожиданно согласился. Басалаев. — Не мне. Нам, всем нам. — Теперь уже майор смотрел на «попаданца» со снисхождением и печалью, как на непослушное дитя, совершившее большую глупость, но слишком юное, чтобы понять это. — Глупец, неужели ты думал, что главная твоя ценность в том, что ты — кладезь каких-то знаний?
— А что вам еще нужно? — злобно вопросил Иван.
— Эх ты… — печально проговорил Борис. — Ты попал в наш мир, жил среди нас, но своим так и не стал. А может, и не пытался… Поэтому и не понял. Ты был нужен не только и не столько как ходячий справочник. Ты был человеком надежды.
— Чего? — не понял Иван.
— Того! — передразнил его Борис. Он встал, приподнялся на цыпочки, разминая затекшие ноги.
— Обожди, ты что имел в виду? — попытался остановить его Иван.
— Если до сих пор не понял, то и теперь не поймешь, — ответил Басалаев с усталым безразличием. Теперь он знал тайну «попаданца», и картина, представлявшая ранее набор разрозненных элементов, сложилась воедино. Борис знал, что проиграл самое главное и ответственное испытание и единоборство в своей жизни, но сейчас, по крайней мере, понимал — как и почему.
Единоборство подходило к концу, его исход был предрешен, и «попаданец», бывший главной ставкой, стал неинтересен Борису.
Басалаев молча вышел из комнаты, за ним, так же молча, не оборачиваясь, последовал Таланов, на ходу пряча фотографию в кожаный конвертик фотографницы.
Терентьев долго сидел, бездумно глядя перед собой, подперев подбородок ладонью. Шло время, минута за минутой уходили в никуда, складываясь в часы. Погасла свеча, и Иван остался во тьме, один на один с призраками прошлого и тяжелыми думами настоящего.
Уже на исходе ночи он наконец встал и спустился в главный подвал проверить, как дела у Цахеса. Дети и работники приюта спали, бодрствовали лишь отец Сильвестр и Цахес. Священник все так же молился.
Колонна была заминирована по всем правилам саперного искусства, пожилой немец сказал, что все будет «как надо».
— Я всю жизнь мечтал быть архитектором, — поведал он, с грустью глядя на дело рук своих. — Но получилось так, что главным образом разрушал… Ты уверен, что в плен сдаваться бесполезно? — вдруг спросил он.
Иван молча покачал головой.
— Эти от тех ничем не отличаются, — ответил он и только потом сообразил, что Губерт не посвящен. Но подрывник понял.