Железный ветер
Шрифт:
Эпопея с «попаданцем» стала предельным вызовом, величайшим испытанием, ставкой, в котором был не просто «„попаданец“», но целый мир. Басалаев проиграл эту игру, но в решающий миг судьба, словно в испытание, опять дала ему шанс, обнулив ставки и позволив вытащить еще одну, последнюю карту.
Он замедлил шаг, переводя дух: не годилось принимать последний бой со сбитым дыханием. Первый враг вылетел из-за угла, прыгая через ступени.
«Глупо», — подумал Борис, как сказал бы «попаданец», первой в помещение должна войти граната. Он выстрелил в голову, чтобы убить наверняка, точно зная, что будь
«Как странно, должно быть больно, но я ничего не чувствую», — подумал Цахес. Он лежал на полу и тихо плакал от бессилия. Тело, верное, послушное тело, столько лет исправно служившее ему, больше не слушалось хозяина. С каждой каплей крови из него уходили силы и жизнь. Детонатор лежал на расстоянии вытянутой руки, но Губерт не мог пошевельнуть даже пальцем.
И, что самое страшное, он слышал из коридора шум схватки, безжалостной рукопашной схватки, в которой один вел безнадежный бой против многих, покупая ценой своей жизни драгоценные секунды для него, Губерта. Секунды, которые не имели цены, потому что за них платили кровью. Мгновения, уходившие одно за другим, которыми он не мог воспользоваться.
«Господи, — взмолился он, — только одно движение, дай мне сил только для одной руки. Возьми все, пошли меня в ад, но только дай мне сил ради этих несчастных детей, ради доброго отца Сильвестра, ради Айвена и рыжеволосой Ютты…»
В коридоре было слишком тесно, а майор сразу пошел в ближний бой, теперь в него боялись стрелять, чтобы не задеть своих. Его кололи штыками и кинжалами, били прикладами, но Басалаев продолжал драться. Кровь хлестала из пробитых жил, не слушались сломанные пальцы, но нечеловеческая воля держала его на ногах, и майор не пускал Врагов.
Им все же удалось его свалить, но он сумел встать, повернулся и насел на того, что успел шагнуть дальше. Озверевшие Враги кололи его штыками в спину, лезвия скрипели на ребрах, но Борис уже не чувствовал боли, он давил, пока у нелюдя не хрустнула шея, а затем поднялся, огромный и страшный, утративший человеческий облик, ослепший от крови, залившей единственный глаз.
Поднялся, утвердив ноги в пол, подобно гранитным столпам, упершись руками в стены, словно скрепляя их плотью, ставшей крепче стали.
— ЦАХЕС!!!!!!!! — проревел он. — ВЗРЫВАЙ!!!
Черный зев тоннеля вздохнул облаком пыли, громоподобный рокот прокатился по всей его длине. Плотная воздушная пробка с силой ударила людей, опрокидывая их на заходившую ходуном землю.
«Успели», — подумал Поволоцкий. Полумертвый капитан был тяжел и, похоже, прибавлял в весе с каждым пройденным метром. Глухо стонал приходящий в себя Терентьев, которого, люто матерясь, волокли двое французов. Плакали на разные голоса дети, поминутно теряющие путеводную нить, но это было уже не важно.
Все-таки успели…
Эпилог
Человек надежды
Бесшумно ступая, Иван проверил, плотно ли задернуты шторы. Сейчас были не сороковые, и «семерки» использовали гораздо более совершенные способы ночной навигации, чем ориентация на свет городов и населенных пунктов. И даже в этом случае вряд ли кому-нибудь пришла бы в голову мысль организовать налет на дальний пригород столицы.
Но все-таки он чувствовал себя уютнее и спокойнее, когда ни один лучик света не проникал наружу. Военные привычки вошли в плоть и кровь.
Терентьев ожидал, что его запрут в каком-либо бункере, но местные власти ограничились небольшим дачным комплексом глубоко в лесу, под незаметной, но солидной охраной. Как контрразведчик со стажем Иван оценил многоуровневую систему безопасности и поневоле почувствовал определенную гордость важной персоны.
Чуть позже на ту же дачу доставили Ютту.
Ютта. Милая Ютта…
Он взглянул в угол кабинета. Она спала на кожаном диване, накрывшись легким шерстяным покрывалом. Рыжие волосы разметались по диванному валику, а лицо казалось таким беззащитным… Ивану вспомнились лица спящих гвардейцев у пулемета, такие же безмятежные.
Осторожными шагами он прошел к столу, на котором лежали стопка чистой бумаги и стилос. Как ни старался, все-таки скрипнул, только не половицами, а стулом, когда садился. Терентьев замер в неудобном положении, женщина вздохнула во сне, шевельнула рукой, но не проснулась. Иван облегченно перевел дух и осторожно перенес на стул весь свой вес.
Ручки и светильники — еще две вещи, к которым он никак не мог привыкнуть. Местные стилосы — стержни с губчатой массой внутри — писали тонко и очень контрастно, просто мечта писателя. А вот свет синеватых ламп раздражал, у себя дома Иван заменил все освещение, но здесь странный мерцающий свет буквально царапал глаза.
Он взял ручку, машинально покрутил ее в пальцах, глубоко задумавшись.
Взял лист и размашистыми движениями изобразил хорошо знакомый нацистский крест-свастику. А рядом — трехлапого «паука» нового противника, определенно отличающегося, но, несомненно, родственного давно сгинувшей нечисти.
Было очень непривычно вновь привыкать к цивилизации — безопасности, душу и чистой одежде. Челюсть оказалась целой, но гематома обложила ее плотной подушкой, почти лишив Ивана связной речи. Да уж, Борис Басалаев бил на совесть. Даже странно, у контрразведчика должен был быть большой опыт относительно того, как быстро и гарантировано привести человека в бессознательное состояние…
Понадобилось три дня, чтобы он смог предстать перед императором Константином. В этом была определенная ирония судьбы — правоверный коммунист на приеме у монарха, олицетворения великодержавной идеи. Терентьев жалел, что премьер Джугашвили уже несколько лет как покоится в могиле. Увидеть здешнее отражение Вождя было бы очень интересно. Иван до сих пор помнил первое впечатление от увиденных фото Сталина в щегольском костюме, без усов, но с бородкой. То, что он испытал, научно называется «когнитивный диссонанс», а по-человечески — полное охренение.