Жёлтая роза
Шрифт:
― И что же, пастуха так и не поймали? ― сгорая от любопытства, спросил сапожник.
― Да вот не сумели! Он уж небось за тридевять земель отсюда. Все жандармы только и делают, что охотятся за ним по степи. О нём уже разослали циркуляр, а на всех перекрёстках вывесили описание его внешности. Я сама читала. За голову пастуха обещано сто талеров тому, кто поймает его живым. Я, между прочим, хорошо его знаю.
Если бы сейчас на месте Ферко Лаца сидел Шандор Дечи, какая бы вышла потасовка! Так и напрашивается здесь эффектная театральная сцена: ударить дубинкой со свинцовым набалдашником по столу, с силой отбросить стул и громко крикнуть: «Я ― тот пастух, которого ищут. Ну, кто хочет сто талеров за мою голову?»
При этих словах вся честная компания бросилась бы врассыпную: кто в подвал, кто на чердак.
Но у пастуха натура иная. Он ещё дома привык вести себя умно и осторожно. С детства ухаживая за скотом, он понял, что не всегда нужно брать быка за рога.
Облокотясь на стол, пастух спросил у молодки:
― А вы, сударыня, узнали бы пастуха по этому описанию?
― Как же мне его не узнать? Он всегда покупал у меня мыло.
Но тут барышник не утерпел и отважился блеснуть своей осведомлённостью:
― Позвольте, сударыня, зачем пастуху мыло? Ведь пастухи носят синие рубахи и синие штаны. Мыло им ни к чему, раз они сначала вываривают полотно в сале.
― Ну вот ещё, слышали звон, да не знаете, где он! Что ж, по-вашему, мыло нужно только для стирки грязного белья? Разве пастухи не бреются? Или, может быть, носят такую длинную бороду, как евреи-барышники?
Вся компания подняла на смех незадачливого барышника.
― И что только дёрнуло меня вмешаться, ― пробормотал барышник.
Пастух продолжал спокойно расспрашивать мыловарку:
― А не знаете, милая молодушка, как звали того пастуха?
― Как же мне не знать?! Только вот не могу вспомнить. Я же его знаю, как родного сына. Тьфу, имя его так и вертится у меня на языке…
― А не звали ли его Ферко Лаца?
― Вот, вот, Ферко Лаца. Разрази его гром! И как это вы угадали. Может, и вы его знаете?
Пастух опять не подал виду, что знает его, как единственного сына своего родного отца. Он с величайшим спокойствием выбил трубку о ладонь, снова набил её, затем встал и, прислонив к плетёному соломенному стулу свою дубинку в знак того, что место занято, прикурил от единственной свечки, горевшей посредине стола, и вышел из корчмы.
Оставшиеся в комнате не преминули заметить:
― У этого человека, видно, камень на сердце.
― Не нравится мне его взгляд.
― Наверное, ему что-нибудь известно об убийстве табунщика.
Нелёгкая снова заставила барышника вмешаться в разговор.
― Уважаемые сударыни и господа! Я позволю себе заметить, что вчера после обеда я покупал лошадей в охатской степи и там видел убитого и отравленного Шандора Дечи. Он так же цел и невредим, как вот то красное яблоко. Он ловил для меня арканом лошадей из табуна. Провалиться мне на этом месте, если я вру.
― Ах ты такой-сякой! Врунами нас называешь, даже здесь пытаешься нас одурачить! ― набросилась на него вся честная компания.
Барышника схватили за шиворот и вытолкали из корчмы во двор, где он, расправляя смятую шляпу, вздыхая и охая, пытался сделать выводы из случившегося:
― И зачем мне это нужно было? Разве еврею позволено говорить правду?
А пастух вышел к стаду и с грехом пополам объяснил моравским погонщикам, что они могут пойти в корчму и выпить по стаканчику вина, ― он занял им там место, приставив к стулу свою дубинку. А покуда они будут пить, он сам посторожит коров.
Оставшись около скотины, Ферко поднял с земли кусок кизяка и спрятал его в рукав своей бурки. Интересно, для чего ему это понадобилось?
К счастью, только в хортобадьской степи знают, что представляет собой собираемый в поле кизяк. Это, разумеется, не ландыш. Кизяк ― единственное топливо степных пастухов, своего рода зоологический торф.
Здесь уместно будет вспомнить анекдот об одном венгерском помещике, который после освободительной борьбы [11] вынужден был уехать за границу. Избрав своим временным убежищем свободную Гельвецию [12] , он никак не мог привыкнуть к её высоким горам. По вечерам, запираясь в своей комнате, помещик доставал кусок кизяка, подобранный им когда-то на родном пастбище, бросал его в камин и поджигал. Вдыхая запах дымящегося кизяка, он закрывал глаза и мысленно переносился на большую алфёльдскую низменность, видел себя среди звенящих колокольчиками овец и коров и грезил о многом другом, к чему так стремилась его душа…
11
Имеется в виду борьба революционной Венгрии против австрийских поработителей (1848―1849 гг.).
12
Гельвеция ― латинское название Швейцарии.
Если уж на этого разодетого в шелка человека так одурманивающе действовал дым кизяка, то кто же не поверит истории, которую я сейчас расскажу.
Торговому люду пришлось простоять у полгарской переправы ещё двое суток. На третий день, около полуночи, хозяин парома обрадовал потерявших уже терпение и доевших остатки провизии торговцев, сообщив им, что вода в Тиссе сильно пошла на убыль. Завтра на рассвете можно будет переправляться: паром уже спущен на воду.
Хозяева поспешили вкатить свои подводы на паром и уставить поплотнее, потом стали выводить лошадей.
После лошадей дошла очередь до рогатого скота. Гурт с трудом поместился на пароме. А что, если бы вся эта компания вдруг явилась в театр? Вот пришлось бы потесниться!
Последним ввели быка, которого все немного побаивались. Моравские погонщики разместились между телегами и коровами. Наконец, взошёл на борт и пастух со своей лошадью.
Но отправляться ещё нельзя было. Приходилось ждать, пока, нагревшись на солнце, провиснет канат, перекинутый через реку. Сейчас он весь дымился и был так сильно натянут, что паромщики не могли до него дотянуться.
Чтобы не терять времени зря, решено было полакомиться ухой, сварить которую поручили владельцу парома. Съестного ни у кого больше в запасе не имелось. У паромщика нашёлся казанок, а за рыбой было недалеко ходить. Из оставшихся после паводка луж выгребали лопатами жирную плотву, судаков и даже стерлядь. Рыбу эту наспех чистили, разрезали на части и бросали в казанок, под которым уже горел огонь.
Всё шло как нельзя лучше, покуда паромщик не спохватился, что уха-то без паприки.
Паприка бывает в торбе у каждого порядочного венгерца, но после трёхдневной вынужденной стоянки все запасы паприки, естественно, были уничтожены. А нет паприки ― нет и ухи.