Шрифт:
Пролог
Наши дни.
Девчонки в палате обменивались впечатлениями, мыслями, кто-то рассказывал про иногородних родственников, которые планировали приехать посмотреть на новорожденного, кто-то сетовал на холод – из окон прилично дуло, – кто-то шепотом делился страшной тайной из серии «мне тут сестричка рассказала», что роддом построен на месте скотомогильника, поэтому здесь все так серьезно обрабатывается, а Фарида молчала.
Она смотрела на маленький сверток и розовую щечку, выглядывающую
Все время беременности прошло словно в тумане: токсикоз, посещение пар в институте, первая тяжелая сессия, обустройство на новом месте и жуткая бессонница, вызванная страхом за будущее. Фарида и так и эдак обдумывала, чем займется, когда вернется из роддома.
Ни один из вариантов не подходил и не казался правильным. При стольких неизвестных: что делать с новорожденным, как его кормить и как ухаживать, на что жить и чем питаться, как сдавать экзамены во время сессии, до которых останется несколько месяцев, – существование казалось беспросветным.
Ребенок не спал. Фарида приложила кулек к груди, посмотрела, как морщится розовенький носик от плача и отдала его нянечке.
– Грудь не берет, молока нет, – равнодушно сказала и отвернулась к стене.
Нянечка заворковала, укачивая ребеночка, и тот сразу затих, послушно уснув, будто чувствуя, что не должен доставлять забот.
Молоденькие мамочки недоуменно обменялись взглядами. Молчаливая Фарида была единственной, кому никто не приносил передачки, и она уже вторые сутки питалась только столовской невкусной, картонной едой и единственной, кто не ворковал, не общался с ляльками, которых приносили на кормление.
«Нет молока», и все тут. И не думает совсем, на чем живет ее единственное сокровище, которое должно полностью изменить жизнь.
– Ой, девочки, страх-то какой. В соседнюю «одиночку» привезли. При родах ребенок умер. Как жалко-то, господи. Спаси и сохрани! – не сбиваясь в дыхании заговорила худенькая девушка, с удовольствием покачивая свой собственный «свёрток».
Все пять мамочек – пациентки роддома, однопалатницы, – все, кроме отвернувшейся к стене Фариды, с накатившей нежностью опустили глаза к своим деткам. Одна погладила щечку, другая, несмотря на бессонные сутки, прижала к груди, третья, покачивая, смахнула накатившую слезу, но не удержалась и беззвучно расплакалась.
А Фарида вся сжалась. Первой ее мыслью на услышанное было совершенно немыслимое, святотатственное, низменное.
Сгорбилась и плотнее зарылась в подушку. Подальше от своих навязчивых, словно мухи в жару, мыслей, чужой жалости, такой правильной и своевременной, в отличие от ее.
А едва объявили отбой, и утомленные за день женщины легли спать, Фарида встала с перекрученной за день кровати и посмотрела в темное окно. Где-то за ним, за этим стеклом, пульсировала жизнь: встречались влюбленные, родители обнимали своих детей, укладывая спать, обсуждали планы на завтра супруги.
В далеких желтых окнах домов были люди, неравнодушные друг другу, люди, которые могут говорить, общаться без вранья, без взаимных обид и упреков.
А еще там бурлила непонятная жизнь, которая крутит, ломает, ставит на колени.
Фарида думала, неужели ее вина состоит только в том, что она родилась на свет? Она старалась быть послушной внучкой, хорошей подругой, прилежной ученицей. И только за то, что боялась высказать свое мнение, показать, что чувствует, что думает, вынуждена страдать?
В оконном отражении ее бледное лицо задрожало от увлажнившихся глаз.
И как это ужасно – продолжать традицию неудачниц, зависящих от обстоятельств!
Фарида испытала неимоверную тягу снова посмотреть на сына и увидеть в его облике, глазах ответ на вопрос, почему так получилось? Почему она попала в эти сети и совершенно запуталась?
И как ей теперь быть, смотреть на лицо нового человечка и ежесекундно, на протяжении всей своей жизни, видеть в нем отражение своей глупости, своей ошибки, своего помешательства?
Она зацепилась за свое отражение в окне. Зрачок в зрачок. Только так можно быть откровенной самой с собой.
Вынести этот груз ей вряд ли по силам.
Надо было решиться, и решение это неблаговидное, ужасающее в своей простоте, совершенно противоречащее нормам морали, сейчас казалось единственно верным.
Надо признать, она ничего не чувствовала к этому комочку мяса, который плакал, требовал внимания и какой-то заботы.
Все девочки вокруг – окружение из ее палаты – всегда открыто и бурно реагировали на нянечек, которые приносили на кормление по определенным часам малышей, а Фариде от этого еще больше хотелось залезть в кокон и оставаться там до ночи, когда кругом выключался свет и горели только вечерние лампы в коридоре.
В ее душе тлело равнодушие и серое безразличие. Единственная эмоция вспыхнула только сейчас – надежда на независимость.
Свобода представлялась освобождением от всего: косых чужих взглядов, запрятанной и скрываемой жалости эби, собственной тоски.
Конечно, это был малодушный, трусливый и слабохарактерный поступок, но взять на себя еще одну ношу она не была готова.
Она не настолько самостоятельна, чтобы нести ответственность за себя, а тут еще один рот. Да и чему она может научить этого мальчика? Что она умеет сама? Ни таланта, ни призвания, одно только разочарование.
Фарида поежилась и запахнула на груди плотнее уродливый цветастый халат, выдаваемый всем роженицам.
Нагнулась к своей тумбочке и сложила в пакетик немногочисленные вещи: расческу, зубную щетку с пастой, паспорт. Снова глянула в окно и вышла из палаты, тихонько притворив дверь.
Коридор был ожидаемо пуст. На посту сладко спала, умаявшись за день, дежурная сестричка, опустив голову на сгиб локтя. Шапочка от неудобной позы съехала, обнажив тонкую шейку.
Фарида посмотрела в открытую напротив поста дверь – в палате лежали новорожденные. Просто уйти и не посмотреть на того, кто внутри нее зрел все девять месяцев, она не смогла, несмотря на все свои мысли.