Жемчужная луна
Шрифт:
– Ах, Гарретт, – прошептала она, – случилось столько всего, о чем ты не знаешь…
– Тогда расскажи мне, Джулиана. Расскажи мне обо всем.
Он шагнул к ней, и ей показалось, что в следующий миг его руки сомкнутся вокруг нее, укроют ее от сурового ветра, пока она расскажет ему суровую правду.
О, как ей хотелось, чтобы он обнял ее сейчас! Как нужны были его объятия!
Но она умрет, когда он разожмет их. О, как холодно ей будет тогда, когда он лишит ее своего тепла, узнав правду.
И Джулиана отвернулась от него, чтобы рассказать ледяному ветру о том, что наверняка
Джулиана шептала свои слова ветру, а он сурово бросал их в лицо Гарретту. Закончив говорить, она услышала только свист ветра; казалось, он плакал, завывал столь громко, что она не услышит удаляющихся шагов, когда Гарретт с отвращением покинет место, где их околдовала любовь.
Джулиана была совершенно уверена, что он ушел, и она уже хотела повернуться, чтобы увидеть, как он уходит, взглянуть на него в последний раз.
Но вдруг она услышала его голос:
– Но ведь ты пыталась позвонить мне, Джулиана? И мои родители отказали тебе в разговоре со мной?
– Нет, Гарретт, я не звонила тебе. Ты же знаешь, что я считала нашу любовь запретной, опасной для всех нас.
– Но… Джулиана…
Теперь она слышала в его голосе только холод, такой же жестокий и убийственный, как холод ветра.
– Извини! Я знаю, что я сделала… чем я стала…
– Чем ты стала?
– Я продала свое тело. Я стала прост…
– Ты стала настоящей матерью, Джулиана! Взгляни на меня!
И снова в его голосе слышались только теплые нотки; когда она повернулась к нему, движимая одной лишь надеждой, то встретила печальный и нежный взгляд его темно-зеленых глаз.
– Ты спасла жизнь нашего ребенка, Джулиана. Ты сделала это ради нее, ради нашей дочери. Во всем виноват только я. Я виноват в том, что тебе пришлось перенести… это.
– Бартон не был жесток, Гарретт. Через девять месяцев он уехал в Лондон и никогда больше не возвращался в Гонконг. И кроме того, тебе нужно узнать кое-что о Мейлин, Гарретт.
– Мейлин, – повторил Гарретт, и его голос звучал так же нежно, как в тот день, когда она сказала ему, что у них родилась дочь… его вторая дочь. – Мейлин?
– О ее детстве, – прошептала Джулиана. Она сама изъяла Гарретта из детства Мейлин, и теперь нужно было рассказать ему, какую чудовищную цену пришлось заплатить их дочери за это. – Я думала, что она счастлива, а она просто оказалась талантливой притворщицей. Мейлин так ловко спрятала свои трудности, что пока ей не исполнилось тринадцать лет, я ни о чем и не подозревала.
– Какие трудности, Джулиана?
– У нее глаза такие же зеленые, как у тебя, Гарретт, а кожа белоснежная. Она была очень красива, но одноклассники травили ее за то, что она не похожа на них, за то, что она лишь наполовину китаянка. Я должна, должна была знать, как не любят метисов! Когда я жила в Абердине, меня учили ненавидеть всех гуйло. Мне говорили даже, что нужно презирать и тех китайцев, что по глупости смешали свою кровь с кровью иностранцев. Но я забыла эти уроки ненависти. Я влюбилась в тебя, и Мейлин была нашей дочерью, так что я думала только о любви, а не о нетерпимости.
– Таким должен когда-нибудь стать весь мир, – ответил ей Гарретт, у которого саднило сердце; редкая красота его дочери стала для нее не доказательством того, что она и в самом деле Дочь Великой Любви, а источником позора. – Расскажи мне, что случилось, когда ей исполнилось тринадцать.
Джулиана глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, но только обожгла горло ледяным воздухом.
– В «Форчун» напечатали статью о тебе. Я сказала ей, что ты был англичанином и погиб еще до того, как она родилась, но что ты любил бы ее всем сердцем. Но я еще сказала ей, как тебя звали, потому что так она лучше чувствовала, что ты был реальным человеком. И кто бы мог поверить, это было просто нереально, чтобы маленькая девочка в Гонконге…
– Что ты такое говоришь, Джулиана?! Мейлин знает, что я жив? Она знала об этом с тринадцати лет, и все это время ненавидит меня?
– Она ненавидит нас обоих. Я рассказала ей правду о нас, о наших несчастьях и страхах, но она не поверила, что мы в самом деле любили друг друга. Она была слишком молода, слишком страдала, у нее было столько душевных ран… Она просто не поняла.
– Я тоже не понимаю тебя, Джулиана. – Теперь его голос был холоден, как ветер, в нем не осталось ни капли тепла, наоборот, он предвещал шторм. – Ты должна была сказать мне. Я должен был приехать в Гонконг, я должен был знать, что моя дочь знает, что я жив.
– Я испугалась!
– Из-за возможной мести рассерженного дракона?
– Да. – Джулиана оказалась лицом к лицу с этим разъяренным драконом и более всего опасалась его гнева. Гарретт мог причинить ей боль только одним способом – пробудив сладостные воспоминания об их страстной любви, и он именно так и поступил. Во мраке, царящем внутри ее души, начал разгораться крохотный язычок пламени, храбро, хотя и тщетно, пытавшийся противостоять буре в его глазах. Она знала, что скоро этот золотистый огонек погаснет; Джулиана Гуань приготовилась наблюдать за собственной смертью, как много лет назад «Спокойное море» наблюдала за смертью своих близких в бушующем море.
– Я боялась, Гарретт. Я в самом деле боялась. Но он не расслышал страха в ее голосе – он был слишком занят своими эмоциями, своими воспоминаниями, вращающимися подобно картинкам в калейдоскопе, – образ за образом, чувство за чувством, печаль за печалью…
– Если Мейлин знает, что я – ее отец, она знает и то, что Алисон – ее сестра.
– Да. Но она никогда не скажет об этом Алисон. Мейлин не такая жестокая… разве что по отношению к себе.
Летя в Гонконг, Гарретт строил разные планы, лелеял мечты. Конечно, он хотел познакомиться с одаренной архитекторшой, подругой Алисон. Уже это было бы исполнением одной мечты. Но сердце мечтало о большем: что найдется способ раскрыть правду, не причиняя слишком сильной боли.