Жемчужница
Шрифт:
А сейчас… он боялся в них всматриваться.
Тики вздохнул, поджимая губы и окидывая голодным взглядом выглянувший из-под покрывала хвост, и Лави покачал головой, понимая, что ему никогда не понять такой жажды в глазах друга. Не к этому человеку, если быть точным. Потому что было в нем самом что-то такое… но это было другим. Может, Лави тоже был влюблен, только слегка иначе?
И точно уж не в Алану.
— Ладно, не буду мешать тебе заниматься развратом, её сейчас всё равно даже и колоколом не разбудишь, — отшутился парень, тут же уворачиваясь от порыва ветра, и направился к двери.
Он хотел еще что-то сказать, но когда
Лави нещадно покраснел (он ведь не хотел больше заставать этих двоих за чем-то таким!) и поспешно покинул комнату, выскальзывая в коридор. Ему стоило проветриться, раз уж он встал и больше не уснет, но перед этим… стоило сначала перекусить, пожалуй.
Парень заскочил на кухню, быстро перехватил пару ароматных свежих лепешек, выпил молока и, поколебавшись, принял от поварихи большой кусок бисквитного торта с кремом. Он не понаслышке знал, как хорошо готовят в императорском дворце, так что отказываться от угощения было крайне глупо даже если не хочешь есть.
А потом… потом Лави долго бродил по дворцу. Он ощущал бы себя довольно брошенным, пожалуй, если бы не тот факт, что в последнее время ему доставало людей, и сейчас он мог насладиться минутами спокойствия. Да, конечно, он почувствует себя одиноким еще не раз, но пока…
Ему нравилось бродить по дворцу. Он знал, что никогда не останется в нем навсегда, но ему нравилось думать о том, что это место может стать ему домом — возможно когда-нибудь в другой жизни. Ведь сейчас здание было ровесником самого Лави, но обещало простоять еще долгие, долгие десятилетия, несокрушимое и хранящее в своих стенах столько тайн, что их не разгадать, наверное, и трем Книжникам, задайся они подобной целью.
Парню нравилось здесь все — парящие колонны, стрельчатые окна, широкие коридоры и открытые галереи, с которых нередко можно было наблюдать шторм на море.
Которые были созданы, чтобы люди под сводами высоких потолков могли наблюдать шторм.
Чтобы оставившая свой дом Элайза могла любоваться океаном.
Насколько же сильно она любила Дориана, что согласилась остаться с ним на суше? Как же сильно обожал её сам Дориан, если в честь своей жены построил такой дворец?
Лави любил иногда думать об этом — об Элайзе, о Рогзе, об остальных. Он представлял, как бы сейчас в окружении всей семьи мог рассказывать истории, как бы отец спорил со старшей сестрой, как самые младшие бы обсуждали с ним различнейшие новости со всего света, как многочисленные племянники и племянницы носились бы вокруг, отвлекая от разговора, выпрашивая ласку или сладостей, как бы его мать улыбалась и тихо переговаривалась бы женами царя… он любил мечтать об этом. Но в этих мечтах никогда не было среброволосой ведьмы — той, кого парень так долго и так сильно ненавидел.
Но вдруг в сознании полыхнула добрая улыбка, серый лукавый взгляд, замерцала в лучах лунная чешуя, засеребрились длинные косы.
И — Лави уронил голову на ладони, не понимая, что с ним происходит. Океан шумел, облизывая пеной каменистый берег, от него тянуло солью, и парень дышал так, словно всё это время этого не умел: полной грудью, желая вспороть себе грудную клетку, пытаясь словно бы разорвать лёгкие и наполнить своё тело воздухом.
Лави думал, что ненавидел
Но теперь… она оказалась вдруг такой живой. Такой прекрасной и плавной, такой яркой и горячей — словно само движение, словно само море: изменчивое, ласковое, грозное и любящее. И Лави не мог понять: она всегда была такой?
И если всегда, то… однажды у неё просто отобрали всё это. Она словно бы умерла вслед за семьёй в той хижине в лесу.
И если оно было так, то Лави был благодарен Тики, что тот смог воскресить её.
Но как же… как же так вышло, что живой была только она? Девушка, которой никогда не было в его фантазиях о семье? И как же так вышло, что она… оказалась такой любящей, хотя сам он всегда ее ненавидел?
Лави потер руками лицо, замерев на месте и не зная, куда идти дальше. Рядом не было старика, который смог бы посоветовать ему нужное направление, который бы подсказал, что правильно. Старик был где-то далеко, и парень не в первый раз задался вопросом о том, жив ли он сейчас и все ли в порядке с ним и с его маленьким караванчиком.
Старик ведь бы с ним всегда. А всегда — это гораздо дольше, чего пара сотен лет, для того, кому всего вдвое больше. И сейчас Лави как никогда сильно боялся остаться один, потому что не знал, что ему с собой делать. Это противоречие… оно его разрывало, и хотя он знал, что Панда, скорее всего, просто без лишних слов подтолкнул бы его навстречу бешеной ведьме — сам он не мог начать действовать без толчка.
Он слишком долго жил в ненависти к ней.
Хотя слишком быстро и сильно ее полюбил.
И сейчас Лави отчаянно требовался совет, но он совершенно не представлял, у кого может его попросить. Не тревожить же императора, разве нет? А то получается как-то глупо. Да и что он Адаму? Тот водил дружбу со стариком — не с ним.
И у Адама — своя семья несмотря на то, что и Лави они все родичи.
Парень глубоко вдохнул — и снова, и снова, и снова, — чтобы успокоить свое бешено бьющееся сердце и унять не желающий исчезнуть наконец комок в горле, и сжал в кулаки руки, тут же разжимая пальцы и вынуждая себя расслабиться.
Он не должен слишком много об этом думать. Он должен проследить за тем, как пройдет встреча Мариана с императорской четой, записать ее результаты, а потом просто уйти отсюда и… никогда больше… не появляться…
Потому что есть ли смысл жить во дворце, в котором никому и никогда нет до тебя дела, пусть даже этот дворец прекрасен и напоминает о семье, которой у тебя никогда не было, но о которой ты мечтал несколько сотен лет?
Лави глубоко вздохнул, прикрывая глаза и заставляя себя не думать обо всём этом — о потерянной возможности, о великолепном желании остаться здесь, — и сухо усмехнулся, вновь надевая на лицо привычное безразличие как маску. Он же таким и был: спокойным и расчётливым, разве что совсем немного безумным, как и та самая русалка, но это к делу уже совершенно никак не относилось, потому что сумасшествие, как известно, передавалось по воздуху, а из всех знакомых этой зубатки только он был дольше и чаще всех с ней.