Жемчужница
Шрифт:
Девушка глубоко вздохнула, пытаясь смириться с тем, что читать теперь придётся не в уютном одиночестве, и вновь раскрыла подарок, оставленный Элайзой.
Сестра писала ей о белодухих.
Они очень много говорили о белодухих, когда сестра была жива, на самом-то деле. И Элайза очень много размышляла про людей в принципе — не только про белодухих, а вообще. И не только про людей с суши. Про морской народ — тоже, ведь и у них были души.
Алане сестра никогда не говорила о том, какой была душа девушки — черной ли, белой ли. Всегда только по голове ее гладила и говорила,
А потом… а потом — отчаялась отыскать.
Но здесь… здесь Элайза воодушевленно рассказывала ей о том, скольких людей встретила и со сколькими говорила. И у всех души были разные, и в каждом было что-то и темное, и светлое.
«Окрас души — такой, каким его видит каждая — разнится о жрицы к жрице, — писала в своем послании ей Элайза. — Это зависит лишь от того, как сама ты воспринимаешь мир. Твои возможности — это дар тебе, который должен тебя защитить и предостеречь. И душа встреченного тобой человека или сирены будет черна не оттого, что он совершил убийство или оттого, что он жаждет его совершить, а по той причине, что сама ты считаешь убийство гнусностью».
Буквы в почерке Элайзы — нежная вязь узелков и петель — завораживала и заставляла забыть обо всем вокруг.
Сестра писала о том, что душа изменчива, и как бывает, что люди с белыми прекрасными душами чернеют от горестей и потерь. И о том писала, что этим людям можно еще помочь.
И Алана читала — и понимала, что именно так помогла Неа.
Могло ли это хоть немного очистить и обелить ее собственную душу, определенно черную от убийств как чернила осьминога?.. Такую черную, какой видела ее она сама, заглядывая в свое сердце раз за разом и не находя там до недавнего времени ничего, кроме боли, безумия, жестокости и тоски.
Элайза писала, что цвет души зависит от собственных ощущений, от собственных желаний, — но одновременно и от силы того, кто обладает этой душой. «Поэтому, — буквы скакали перед глазами, расплываясь от всё-таки накативших слёз, — душа некогда убившего во благо может быть белоснежной, а того, кто ни разу не убил, но постоянно этого желал, — чёрной, словно беззвёздная ночь. Твой дар, милая, — это возможность увидеть существо изнутри, разглядеть его мотивы и скрытые мысли, разобраться в том, как относиться к миру. Белодухие — это те, кто всем сердцем отдаются тому, что ты считаешь правильным. А ведь то, что ты считаешь правильным, не может быть плохим и грязным, не так ли?»
Сестра писала ещё много о чём: о пышных цветах в садах, о закатах и рассветах в горах, о лесных животных и том, какое бесчисленное количество вещей можно погрызть на суше, начиная деревом и заканчивая изысканными блюдами, — и в самом конце, над аккуратным рисунком поющей на камне русалки, она пожелала своей младшей сестрёнке обязательно приплыть к ней во дворец на рождение своего первенца.
Алана судорожно вздохнула, пытаясь переварить всё только что прочитанное, всю ту правду, на которую ей только что (как
И правда, душа Линка, того, кто желал уничтожить всё человечество, поработить всю сушу, бела как свежевыпавший снег… он был белодухим.
Нет.
Был бы — если бы не одна-единственная червоточина в самом сердце его искрящейся души.
Девушка прикусила изнутри щеку, машинально стирая с лица влагу, и в задумчивости наморщила лоб. То есть это…
— …насилие? — звук собственного голоса до того ее удивил, что она широко распахнула глаза, дернулась и едва не подпрыгнула.
Да что сегодня творится?!
– …прости, что? — донесся до нее рассеянный вопрос явно увлеченного книгой Вайзли. Интересно, он пришел на самом деле по просьбе кого-то? Чтобы присмотреть за ней?
Или зачем он пришел?..
Он белодухий. Вайзли. А вот душа Неа была подернута дымкой. Тики говорил, это жажда мщения за смерть матери. Желание причинить боль такую, какую испытывал сам.
Значит, все верно?
— Желание приносить насилие — вот что значит дымка, — снова вслух пробормотала Алана — и снова утерла ползущую по щекам влагу.
— Это все еще продолжает быть неважным? — голос Вайзли, от которого секундой ранее она так невнимательно отмахнулась, перестал быть рассеянным. В него прокралась незлая насмешка, так похожая на насмешку в обычно ласковом голосе Тики, что девушка тут же вскинула голову.
И только тут поняла, что влага на ее щеках — это слезы.
Что она плачет.
Именно это так обеспокоило Вайзли?..
Алана усмехнулась, собираясь коротко объяснить юноше, в чем же дело, и мягко погладила книжку по страницам, вновь опуская на нее взгляд.
— Это просто…
Слова внезапно застряли в горле.
На последней странице дрожащими буквами, словно написавший их нервничал и куда-то спешил, было размашисто оставлено:
«Я знаю, что ты жива, моя зубатка. А потому прости за то, что не смогу приплыть к тебе».
Внутри всё потерянно сжалось. К горлу подкатил липкий комок разъедающей внутренности горечи. Алана неверяще провела пальцами по скачущим перед глазами словам и мелко замотала головой, не желая понимать, что в этой застывшей во времени шкатулке единственной вещью, которая знала, что за несчастье приключилось со всей семьёй, которой предназначались письма, полные любви и заботы, снова было что-то, принадлежавшее Алане.
Девушка зажала рот себе руками, пытаясь не выпустить задушенный стон, и задрожала, роняя тонкую книжку на пол. Если бы она только не была такой бесполезной! Такой ужасной и греховной! Если бы она только не была настолько… ведьмой.
Она не винила себя в смерти родных, нет. Она винила себя в том, что выжила, что спаслась за их счёт, что не разделила с ними их участи. Что оказалась счастливицей, поцелованной судьбой.
Всё закружилось перед глазами, всё заплясало и размылось, а Алана пыталась задушить в себе накатывающую подобно шторму истерику — вода в вазах с цветами истерично забулькала, норовя выскочить на столы и полы, словно бы желая потопить в себе все.