Жена авиатора
Шрифт:
– Что? – Он, не отрываясь, следил за действием, происходившим внизу.
– Ничего, – спокойно проговорил Геринг, – фрау Линдберг, вам не холодно? Вы побледнели.
– Нет. – Повернувшись к улыбающимся лицам и развевающимся флагам, я постаралась забыть о зловещей тени, которая только что упала на меня.
Я попыталась отвлечься, глядя на неистовое веселье, царившее передо мной. Делегации множества стран заполнили стадион. Развевались флаги, публика на трибунах неистово кричала «Зиг Хайль!». Все выглядели упитанными, хорошо одетыми и счастливыми. Все были высокими и красивыми. Так похожи на моего мужа, подумалось мне; особенно выгодно он выделялся своей нордической внешностью на моем незначительном фоне. Шведская
Неудивительно, что он чувствовал себя здесь как дома.
Дом. Теперь это слово стало чужим для меня.
Прошло четыре года. Четыре года, несколько домов, самолеты, страны, океаны, вереницы случайных знакомств, никому из которых не было разрешено стать близкими, – все это было теперь между нами и той серой, дождливой весной. Временами мне казалось, что с того времени прошла целая жизнь; но бывали дни, когда я просыпалась, и утро было таким же мрачным и серым, как тогда, и мне представлялось, что все это было только вчера.
Для Чарльза события 32-го года остались в прошлом, о них никогда больше не следовало говорить. Он теперь так и называл похищение сына: «Событие 32-го года». Как будто это была только страничка в истории его жизни, и я теперь думала, что так оно и есть. В статье в энциклопедии под заголовком «Линдберг, Чарльз» после параграфа о его историческом перелете было написано: «События 1932 года, завершившиеся смертью его сына и тезки Чарльза Линдберга-младшего, двадцати месяцев от роду».
Однажды, через год после того, как было найдено тело моего мальчика, Чарльз случайно застал меня плачущей в саду под деревом в Некст Дей Хилл. Я пробиралась сюда каждый день, думая, что он не знает об этом. Чарльз появился внезапно. Он смотрел на меня, и его губы неприязненно кривились. Потом он набросился на меня, как будто ждал этого мгновения многие месяцы. Он поносил меня, называл слабой, безнадежно сломленной.
«Так оно и есть! – хотелось мне крикнуть. – Я действительно сломлена! Потому что его нет!»
– Какая глупая потеря времени, – продолжал он своим бесстрастным, высокомерным тоном, – подумай обо всем, что ты могла бы сделать. Вместо этого ты предаешься жалости к себе, давая ей уничтожать тебя, изменять до неузнаваемости. В каком состоянии книга о нашем путешествии? Ты ведь хотела написать большую книгу, помнишь? Что ты сделала за последние несколько лет, Энн? Что?
Я следовала за тобой, куда бы ты ни шел. Я принесла новую жизнь в этот мир. А потом ее у меня украли. Я не могла остановить слез; все плакала и плакала, моя голова сгибалась все ниже с каждым уничтожающим словом, каждой убийственной фразой. Он был прав. Я ничего не видела, кроме своего личного горя. И никогда не смогла бы совершить то, что удалось ему. Я слишком неуверенна в себе, позволяю другим влиять на себя – Элизабет, например, до сих пор нянчится со мной, убеждает, что мне нужно время, чтобы излечиться и все забыть.
Я презирала себя за то, что позволяла ему говорить с собой подобным тоном, и никогда бы и не сделала этого, если бы со мной был мой малыш. Весь гнев, наполнявший меня во время этого тяжелого испытания, когда я не могла действовать сама, а должна была подчиняться чужой воле, улетучился, исчез, был уничтожен так же тщательно, как и тело моего ребенка.
Чарльз никогда раньше не позволял себе разговаривать со мной подобным образом. Мы оба изменились, но тогда я не могла видеть, что с ним сделала эта трагедия. Я знала только то, что меня она ранила так сильно, что мне казалось, что я хожу на сломанных ногах, скрепленных только самыми тонкими нитками, слишком слабыми, чтобы стоять.
Но я осушила слезы и уверила его, что никогда больше не буду плакать в его присутствии. Потом поднялась в нашу спальню, нашла небольшой чемоданчик и методично, как будто готовясь к одному из наших полетов, стала укладывать туда вещи. Сначала мое белье, потом несколько платьев, выходной костюм, три ночные рубашки. За всем остальным я могла прислать позже, когда найду в городе квартиру, достаточную для Джона и себя, достаточную для своего горя. Но слишком маленькую для Чарльза.
Я уходила от него. Гнев покинул меня, на его место пришел спокойный рационализм. Я оставляла этого холодного мужчину, незнакомого человека, который смеялся над моим горем. Мы с Джоном начнем все заново, и возможно, у нас тогда появится шанс. У меня появится шанс оплакать Чарли, мой единственный способ излечиться – я это знала. А у Джона будет возможность вести жизнь, не омрачаемую тенью его отца. Я найду нам квартиру в районе Центрального парка, чтобы Джону было где играть. Все организую сама, ведь я женщина, которая умеет найти дорогу по звездам, так что в метро я как-нибудь разбираться научусь. Я найду для Джона хорошую школу, возобновлю знакомство со старыми друзьями, например, с Бэйконами, или найду новых знакомых, которым будет интересно со мной, Энн, просто Энн. Я буду плакать, когда захочу. И смеяться тоже.
Я переоделась, надела любимые замшевые туфли, в которых всегда казалась выше, чем была на самом деле, и, выйдя из спальни, стала спускаться по лестнице. Маме я позвоню позже из города и попрошу ее привезти мне Джона.
– Энн?
Я остановилась. Мое сердце выскакивало из груди, лицо пылало от сознания вины. Я обернулась. Чарльз стоял рядом, держа в руках блокнот и карандаши.
– Куда ты идешь? – Он посмотрел на чемодан, который я держала в руках.
– Я хочу… собралась навестить Кон в городе. Только на уик-энд.
– Ну что ж, это неплохая мысль – тебе надо немного развеяться.
Но он хмурился, не совсем понимая, в чем дело.
– Да, я тоже так думаю. Скажи маме, что я позвоню позже.
– Хорошо. Энн, когда ты вернешься, у меня есть одно предложение. – Он протянул мне блокнот и карандаши, как будто предлагая мне их. – Думаю, что тебе нужно опробовать. Я имею в виду книгу о нашем полете на Восток, – он улыбнулся умоляющей, застенчивой улыбкой, которой я не видела уже много лет, – сам я не смогу сделать это так объективно, а написать об этом нужно обязательно. Ты единственная, кто может это сделать. Ведь это ты писатель в нашей семье, а не я.
Стыдясь встретить его взгляд, я посмотрела в окно. Мама катала Джона в коляске взад-вперед по дорожке сада. Даже с такого расстояния я могла разглядеть широкий, как у викингов, лоб Джона, его русые волосы более темного оттенка, чем у его отца.
– Я подумаю, – сказала я.
– Прекрасно. Желаю хорошо провести уик-энд.
– Постараюсь.
Я повернулась, чтобы идти, но почувствовала, как его пальцы сжали мое запястье. Чарльз наклонился и неожиданно чмокнул меня в щеку, потом взял мой чемодан и последовал за мной к машине. Когда машина тронулась, я оглянулась назад. Чарльз все еще стоял на аллее с блокнотом и карандашами в руке и смотрел на меня. Он не махнул мне на прощание. Я тоже.
Я вернулась в понедельник утром, уставшая от двух ночей, проведенных в гостевой комнате Кон, беспокойно ворочаясь без сна в кровати, слишком широкой для меня одной. Вернулась назад, хоть и была уверена, что никогда больше не смогу говорить с моим мужем о нашей общей трагедии.
Вернулась из-за блокнота и кучки карандашей.
Поняла, конечно, что Чарльз думает, что этим помогает мне, стараясь отвлечь от моего горя, и была тронута. Лучше он ничего не мог придумать. Но все же мне нужно было чего-то большего, чтобы я смогла найти выход. Печаль стала моей постоянной спутницей, хотя больше я не плакала. Как тень, она сопровождала меня в солнечные дни и влияла на мое настроение в облачную погоду.