Жена Лесничего
Шрифт:
— Вот что. Я знаю твою ситуацию, тебе ни в коем случае нельзя идти против воли леса. Чармейн, послушай, — тут отец наклонился и поднял подбородок дочери указательным пальцем. — Прошу, держи глаза и уши раскрытыми. Любая информация может быть полезна. И не спеши… Юстас торопит нас, но скорей всего у тебя будет всего один шанс, и он должен стать успешным. Увы, в лесу слишком много неизвестного…
Чармейн прочистила горло:
— Кхм… К-какого?
— Сколько в нем фейри? Можно ли договориться с ними пропустить Юстаса обратно? А если нет, зависит ли все от эльфийского короля или его заменит
Отец выпрямился, потер переносицу, и Чармейн воспользовалась ситуацией, чтобы спросить:
— Когда вы получили это письмо?
— Что? А… Четыре месяца как. Пусть тебя это не смущает, Юстасу уже лучше, мы сумели передать ему лекарство. Он подождет…
Нет, Чармейн спрашивала, не беспокоясь за здоровье брата. Она подсчитала в уме сроки, и вышло, что письмо пришло как раз накануне замужества. А значит ее свадьба — тут сердце болезненно сжалось — состоялась ради Юстаса, а не ради нее самой. Чармейн бы привыкнуть к пренебрежению родных, но видимо к таким вещам не привыкают.
— Я так и не поняла, что от меня требуется.
— Выясни, что сумеешь. И если надобно, воспользуйся вот этим.
Отец достал с каминной полки шкатулку, сестру-близнеца той, что прислал с Демиеном в прошлый приход. Щелкнул замком, поднял крышку из синего бархата. На блестящем сатине лежала странная трубочка — составленная из трех черных секций, с утолщениями в соединениях между ними. Будто нога переросток огромного паука.
— Что это?
Отец жестом указал достать трубку. Она оказалась полой внутри, гладкой на ощупь. Один из концов был отделан упругим материалом.
— Тебе никому нельзя говорить об этом, даже Дэмиену. Поняла, Чармейн? Само по себе это не оружие, поэтому договор не нарушает.
— Само по себе?! Что ты хочешь, чтобы я с ним сделала? Отец, не слишком ли далеко вы зашли?
Мать всплеснула руками и отвернулась. Отец набычившись, прикрикнул зычным голосом:
— Что ты себе позволяешь? Чармейн, детские игры кончились. Жизнь Юстаса в твоих руках. Если понадобиться убить — убивай, если обмануть — лги. Но узнай, слышишь, любой ценой узнай, как ему вернуться назад!
***
Она отпросилась отдохнуть. В знакомой до последней мелочи комнате почти ничего не изменилось с момента отъезда. И думалось тут хорошо, на лавочке у окна. Он села и уставилась на улицу, совсем как четыре месяца назад до свадьбы с Дэмиеном. Тогда была ранняя весна, а теперь близилась осень.
Ах, как она хотела отомстить тогда белокурому прелестнику, что сначала был нежен и учтив, а затем заставил ее почувствовать себя ненужной вещью, совсем как родные. Вот и способ представился…
Отец совсем не знает ее. Пусть кричит и давит сколько угодно, но Чармейн хочется поступить вопреки его плану. Он требует разузнать? Она будет держаться от фейри подальше. Причинить им вред? Что ж, она не будет отказываться от способа защитить себя. Тем более что роль жертвы Чармейн отыграла до конца.
Только самого Юстаса жаль. Они никогда не были дружны, даже обычной братской привязанности между ними не было. И все же Чармейн не могла с чистой совестью обречь Юстаса на жизнь вне завесы. А раз так, то придется поговорить с Милисент, выяснить все обстоятельства того давнего темного дела. И после разговора она решит судьбу брата раз и навсегда.
Родители больше не властны над ней. Никто не властен, даже Тейл, пусть и связал ее древним заклятием. Только Дэмиен, и он один может влиять на Чармейн, потому что его любовь пахнет свободой. Да еще нерожденный ребенок, но о нем Чармейн пока не думала как об отдельном живом существе. Он был ее частью, невидимой и неделимой.
Она больше никогда не будет сидеть в бездействии на этой скамье. Не будет искать в себе причины неблаговидных поступков окружающих. Родители не оценили ее даров, но матери Дэмиена нужно принести не набросок углем, а полноценный портрет. Чем она сейчас и займется.
Спустя два часа она задумчиво разглядывала Дэмиена, а он смотрел на нее с полотна, нежно, но с потаенной грустинкой. Вживую Чармейн ту не замечала, а на портрете появилась в уголках глаз. Интересно, мать Дэмиена заметит или увидит одну лишь улыбку?
Чармейн решила не дожидаться, пока высохнут краски. Сняла рабочих фартук, аккуратно подхватила раму за задний край и спустилась по ступенькам тихо как мышка. Мельком увидела, как мать суетится на кухне, что-то напевая про себя. Чармейн проскочила мимо распахнутой двери. Даже сказать матери простое «до свидания» она не в состоянии. В горле комом стояла обида. Страшней всего ранят обманутые ожидания. Напрасно она спешила домой в надежде увидеть гордость и любовь родителей. Свадьба, ребенок... Жизнь Чармейн их не интересует, один лишь Юстас и его желание вернуться домой.
«Они действительно хотят убить Тейла? Хозяин леса радеет над каждой линялой лисой, а уж фейри его любимцы, которым многое прощается. Юстас давно за завесой пожинает плоды своей жестокости. Тейл же изнасиловал меня посреди леса и ходит как павлин, будто ничего не произошло. Хотя преступление тоже самое.»
Чармейн вздрогнула, вспышкой увидев перед глазами, как пыталась вырваться и уползти, а руки Тейла ухватили за предплечье стальными щипцами, колено раздвинуло ноги и он вклинился в нее. Было больно, особенно когда он бросил в конце:
— Ты сама хотела, не притворяйся.
И бросил ее прямо на полу, как тряпичную куклу. Развернулся и ушел из хижины, чтобы в следующий раз встретить медовым голосом, будто так должно.
Нет, оружие в виде странной трубки нужно иметь при себе, пусть по договору оно запрещено в Вирхольме. Быть беспомощной перед грубой силой тоже должно быть запрещено. Если Чармейн когда-нибудь встретит Хозяина леса, она припомнит ему свою беспомощность.
***
С матерью Дэмиена Чармейн сдружилась моментально. Вот как перешла порог уютного белого домика с синей росписью, как увидела сухонькую женщину в чепце, так и не смогла сдержать улыбки. А та, увидев невестку всплеснула руками и раскрыла их в широкие объятия. Портрет взяла бережно, поставила на кухонном столе и встала напротив, трогательно сложив ладони на груди. Долго смотрела с дрожащими губами, а потом сказала Чармейн: