Жена Петра Великого. Наша первая Императрица
Шрифт:
Высокий офицер, перепоясанный трехцветным шарфом, первым спрыгнул с плота и со знаменем в руках по грудь в воде пошел к берегу среди шлепающихся вокруг пуль. За ним спрыгнули удалые командиры со шпагами наголо, а затем хлынула волна серых кафтанов, ощеренных боевым кличем усатых лиц, отточенных багинетов. Осадные лестницы несли на плечах. Плоты с малыми командами и ранеными тотчас отплывали обратно за сикурсом десанту. Шведские пушки больше не могли достать неприятеля: он подошел слишком близко. Зато гарнизонные мушкетеры и уппландские драгуны осыпали московитов градом пуль и метали со стен ручные гранаты. Раненых, падавших в воду, рвавшаяся к берегу толпа десантников походя, не замечая, не желая того, затаптывала в ил.
Марта с ужасом поняла — самоотверженного, исступленного стремления этих людей было не остановить. Их мужицкая храбрость была совсем иной, чем у шведского солдата, искавшего славы, или у поляка, искавшего чести. Московит бросался вперед, осенив себя крестным знамением, закусив в зубах нательный крестик, и шел широкой грудью пахаря на свинец потому, что идет полк, идут рота и плутонг, идут приятели по солдатской артели-капральству, с которым вместе бедовали на царевой службе. Потому, что попы обещали рай «положившим живот за веру, царя и отечество». Потому что бог весть, где родная деревенька, куда никогда не вернешься, и старые родители, которых никогда больше не увидишь. Мертвый же больше не будет месить грязь в походах с подведенным от голода брюхом и замерзать, кутаясь в подбитую ветром епанчу, [32] на зимних бивуаках. «Барабанная шкура» капрал больше не выбьет мертвому зубов, и «живодер» ротный не велит сечь мертвого розгами и не облает его ни «хамской мордой», ни «скотиной». Не лучше ли такой жизни красная смерть, когда чувствуешь в плечах силу, в сердце — огонь, когда слева, справа с победным ревом прут вперед друзья-товарищи, а ротный, размахивая шпагой, зовет: «Вперед, соколики! За мной, братцы, благодетели!»
32
Епанча — форменный плащ в армии Петра I.
— Все кончено, герре комендант! — крикнул лейтенант Хольмстрем, словно прочитав мысли Марты. — Дальше только капитуляция или смерть!
— Сдаемся! Передать всем: прекратить пальбу! — не колебался майор фон Тиллау. — Крузе, трубите отбой! Герре лейтенант, белый флаг!
Хольмстрем замахал в бойницу большой грязной белой тряпкой, возможно, специально приготовленной для этого случая. Но Йохан смотрел на накатывавшихся на стену московитов, словно завороженный, и рука его легла не на фанфару, а на эфес палаша. Марта бросилась к нему и схватила за плечи:
— Что ты, милый? Труби скорее!
Он посмотрел на нее полубезумным взором и со злостью прохрипел:
— К черту все! Если сдадимся, меня разлучат с тобой… Лучше пусть убивают!
Марта умоляюще заглянула ему в глаза:
— Йохан, миленький, труби, пожалуйста! Пожалей моих названых сестричек, пожалей маленьких детей, пожалей мой бедный город! Не ради нас… Ради Бога!
Йохан энергично встряхнул головой, словно отгоняя тяжелое сонное видение, и почти грубо оттолкнул ее:
— Пусти меня тогда! Сам все знаю!
Поднес к губам фанфару, затем снова опустил ее, сухо закашлялся, выгоняя из легких пороховой дым, и наконец затрубил. Печальные и призывные звуки отбоя поплыли над Мариенбургом, заставляя ружья его защитников замолкать одно за другим. Шведские бойцы оборачивали на голос трубы опаленные боем лица, и на одних читалось явное облегчение, на других — растерянность и страх, на третьих — досада и ярость.
Марта больше всего боялась, что охваченных боевым порывом московитов будет уже не остановить, но лезть на стены по хрупким лестницам навстречу выстрелам и ударам защитников им тоже явно не очень хотелось. Ряды штурмующих перешли на шаг, а затем и вовсе остановились. Надсадно затрубил в ответ солдатский рожок. Высокий офицер, командовавший десантом, передав знамя ближайшему субалтерну, выступил вперед и смело направился к стене в сопровождении продолжавшего дудеть что-то невообразимое мальчишки-трубача.
— Кто знает по-московски? — с нотками паники в голосе спросил комендант. — Кто-нибудь здесь сможет перевести, что он скажет, или посылать за пастором Глюком?! О Спаситель, если эти дикари не станут ждать — все пропало!!
— Думаю, я справлюсь, господин фон Тиллау! — Марта вдруг выступила вперед, словно неведомая сила подтолкнула ее в спину. — Я ведь понимаю по-малороссийски и по-польски, как-нибудь объяснюсь!
— Ладно, фрау Крузе, за неимением лучшего, давайте! — согласился комендант, жутко довольный, что можно было разделить ответственность за переговоры с кем-нибудь, хоть с беззащитной женщиной. — А ну-ка залезайте в бойницу, чтоб вас было получше видно и слышно!
— Тогда говорить будешь из-за моей спины! — отрезал Йохан. — Вдруг кто-нибудь из московитов сгоряча решит пальнуть?
Он забрался в пространство между зубцами и протянул Марте руку. Лейтенант Хольмстрем подсадил девушку, но весьма целомудренно — за талию. За спиной у них столпились комендант и жидкая кучка младших офицеров.
— Фрау Крузе, заранее приготовьте знакомые вам слова, — назидательно поучал снизу фон Тиллау. — Помните, я намерен сдать ключи от крепости только самому Шереметису! Очень важно, чтобы все войска нашего гарнизона были выпущены церемониальным маршем, а московские варвары должны салютовать нам воинской музыкой, фрунтом и своими знаменами. Ни в коем случае не забудьте: наш доблестный гарнизон настаивает на праве уйти при полном вооружении и с пулей во рту! О, это очень важно, фрау, — пуля во рту!..
— Идите вы к черту с вашей пулей! — раздраженно одернул коменданта Хольмстрем. — Марта, скажи им: пускай сохранят жизнь и свободу всем и выпустят из города тех, кто хочет уйти. Иначе мы будем драться до конца!
Марта слабо слушала и первого, и второго. Она с болезненным интересом рассматривала подходившего неприятельского офицера. Стройный и статный, в строгом зеленом кафтане с красными обшлагами рукавов и золотым позументом, перепоясанный красивым трехцветным шарфом и с длинной шпагой на боку, он вовсе не казался диким варваром. Шляпу он, видимо, потерял в пылу сражения, и ветер шевелил длинные волосы, обрамлявшие открытое молодое лицо, мужественности которому придавали густые светлые усы. Коренастый горнист, шедший за ним, был совсем еще юн — лет пятнадцати, не больше, имел забавную круглую курносую физиономию, и все таращил вверх свои серые глаза: отчего это вместо коменданта между зубцами их дожидается шведский братуха-трубач, а из-за спины его выглядывает девушка?
— Мариенбург, открывай ворота, сдавайся на аккорд! — зычно крикнул русский офицер, избавляя Марту от неловкости самой обращаться к нему.
— Прежде пообещайте, что не причините никому в городе зла! — выпалила она в ответ, от волнения мешая украинские, польские и немногие известные ей русские слова. — Что вы больше никого не убьете и не раните, никого не задержите в плену! И что всякий, кто хочет уйти — уйдет!
Офицер на мгновение замялся. Вероятно, он не ожидал услышать условия побежденного города из женских уст.
— Кто вы, дитя? От чьего имени говорите? — спросил он вдруг на чистом польском языке.
Марта жутко обрадовалась, услышав из уст неприятеля отцовскую речь. «Он поляк! Теперь с нами точно все-все будет хорошо, любимый!» — радостно шепнула она на ухо Йохану и даже восторженно чмокнула его в щеку.
— Я Марта Скавронская, жена трубача Йохана Крузе, воспитанница преподобного пастора Глюка! — радостно выпалила она, не забыв впустить в свой голос кокетливые женские нотки. — Меня попросил говорить комендант, господин фон Тиллау и, заочно, все жители нашего несчастного городка. Именем заступницы всех страждущих Пресвятой Божьей Матери мы умоляем пана офицера о милосердии! А пан, прошу прощения, поляк?