Жена по заказу

Драбкина Алла

– Громов! – пытаясь скрыть торжество, сказала я.

– Правильно, Громов, – выдержанно, как учительница, одобрила меня Яна.

А потом она надолго, тяжело задумалась.

– Теперь вы скажете мне, что Сакен в это никогда не поверит.

– Я не в такой степени знакома с Сакеном, но думаю, что он все же циничнее Али, а потому может и поверить. Романтик он с одной стороны, а с другой – делец. Он прекрасно знает – не убивай покупателя ценой, а обогащайся оборотом. Его галерея не такая снобистская, как остальные. Иногда он покупает картинку у мажоров с улицы, потому что

знает, что не только наше население, но и иностранцы зачастую тупы в живописи. Им нравится все красивенькое, принаряженное. Также он знает о моде на Западе на лоскутные коврики. Он закупает и продает их. Зато никаких матрешек, балалаек и самоваров. Он поднялся в наше время на галерее, понимаешь? Это неслыханно.

– А где он взял свою… Асеньку?

– Не знаю. Я ее не расспрашивала.

– А как она выглядит?

– Ну это трудно сказать… – Мне надо было подумать, и я долго соображала. – Аля ее видела в двух ипостасях: с утра она чистенькая и ненакрашенная, вечером – святых выноси.

– А вам не показалось, что Аля Сорокина знает эту девочку?

– Она бы так мне и написала.

– Пон-нятно. А вот Ирина ее знает…

– Как – знает?

– Знает и ненавидит. И ненависть их взаимна.

А за что женщины разных поколений могут так ненавидеть друг друга?

– Н-не знаю.

Яна взяла «молодую» фотографию Никиты, потом лист бумаги и ножницы. Через минуту она наложила вырезанный овал на лицо фотографии, а все остальное скрылось под бумагой.

– Кто это? – спросила Яна.

– Ванька... кхм… – Я осипла. – Иван, сын Никиты и Ирины.

– В то время, когда у них была... любовь, эту девицу звали Ксюша. Она была сирота и воспитывалась в семье актеров Задоровых.

– Но откуда ты…

– Никогда ни о чем меня не расспрашивайте.

Я бы с удовольствием все выложила сама, но я не имею права. Это и чужая тайна тоже.

И даже тогда я не удивилась, не подумала того, о чем должна была подумать. Должна. Мне не только намекали, мне говорили прямо.

– И этой Асеньке или Ксении... никогда не говорите, у кого работаете. Никогда, умоляю, не говорите обо мне.

– Ну конечно. Тем более, я не собираюсь с ней встречаться.

– Боюсь, что придется.

– Уж лучше тогда я предварительно съезжу к Ларе с Колей.

– Это кто?

– Это ее опекуны.

– Они хорошие люди?

– Очень.

– Но вы слишком многих считаете хорошими.

А мне нужна правда.

– Это очень хорошие люди. Но она сбежала от них в шестнадцать, потому что хотела жить в их доме, но по своим законам. Возвращалась домой, когда попало, отказывалась мыть полы или есть вовремя и со всеми. Потом, они ведь получали на нее деньги, гораздо большие, чем их зарплата. Ей хотелось самой тратить эти деньги, тем более что жить ей было где. После родителей, вусмерть спившихся, ей досталась хорошая комната в центре. Да всякие гуманитарные посылки с едой и одеждой…

– Как они среагировали на это?

– Лара сходила с ума, прямо-таки до болезни, ну а Коля больше страдал из-за Лары.

Вдруг заскрежетал один ключ в замке, другой.

Упали на пол с небывалой громкостью сапоги, прошуршала

куртка, и на кухню ворвался Кирюша.

– Нет, вы только подумайте! – заорал он. – Когда две женщины решили побеседовать, то им совершенно наплевать, что ребенок может насмерть замерзнуть у школы!

И опять объятия, целование. Хоть в последнее время мы старались отучить его от этого, но сегодня мы проштрафились и потому терпели.

До десяти я была с Кирюшей. Ходили гулять, ели на ходу пряники, попутно рассуждая о жизни.

Пофилософствовать он любил. Об ушу, куда он поступит на будущий год, о том, что в этой жизни побеждает сильнейший, о том, что у них появилась классная училка по природоведению и прочее.

Потом делали уроки. С математикой он уже справлялся почти без меня, но русский язык и тот начальный минимум литературы, что задавали ему в классе, не лез ни в какие ворота. Он честно признавался мне, что ему лень слушать на уроке, а читать не хочется. Тогда я сама по-прежнему читала вслух то, что задано, и задавала вопросы. Такие, надеюсь, которых не задавали в школе. Никаких «образов» и «тем», «идей», но зная, что спрашивать будут именно образы и идею, объясняла заодно, что это такое. Умные слова пугали Кирюшу.

Здесь я его очень хорошо понимала, потому что тоже не любила умных слов. А больше всего тех, которые стали, что называется, модными. В словаре иностранных слов прочитаешь перевод такого слова и начинаешь задумываться, а может, мы действительно страна дураков, которая хапает все неприличное, недостойное и грязное?

Потом, после школьного чтения, я читала ему что-нибудь такое эдакое. Ну например, Конан Доила.

Читала и останавливалась посреди рассказа. Мол, устала. Что оставалось бедному ребенку? Оставалось читать самому. Иногда он не успевал дочитать чуть-чуть, я не отбирала книгу, позволяла дочитать. Потом гладила по голове, выдерживала пылкие объятия и тушила лампу.

– Вы тоже любите этот фильм? Яночка сказала, что вы обожаете этот фильм! – встретил меня на кухне радостным (как у Кирюшки) воплем Виктор.

– Не знаю, – осторожно ответила я. – Раньше мы любили фильмы и за то, что они долго пролежали на полке, и режиссер левее левого, в речах исходит. Это напоминает мне современную «раскрутку». Комму няки не знали, что делают, когда за бесплатно проворачивали и раскручивали такие фильмы. В итоге ведь все почти вышли…

– Вы какая-то... холодная, – сказал неожиданно Виктор. – А я-то уже кассету нашел. Яночка попросила, и я нашел.

– Спасибо огромное. Мне очень нужно посмотреть этот фильм.

…И вот началось. Ни минуты тишины. От обработанной Роем Кониффом самой лучшей классики до полной бредятины. Под музыку идет мажорное, но с осколком внутри, житие города.

А вот и выход героини…

Господи, где они нашли такой длинный забор, вдоль которого она идет, идет, идет. А нашли они его в «Красной пустыне» Антониони. И героиню, покрашенную под Монику Витти, они нашли там же. Бешеный рысий взгляд на зрителя из-под выкрашенной челки, те же отрывистые движения.