Жена султана
Шрифт:
Соглашению с берберами нет и двух недель, когда погода обращается против нас, и в горах разражается страшная метель. Приходится бросить английские медные пушки, которые везли от самого Тафилальта — быков, которые их тащили, мы съели. Потом съели немногих берберских овец, которых удалось согнать. Остались только животные из обоза, но они, по словам имамов, харам: их запретил употреблять в пищу Пророк, ибо у каждого создания свое назначение, и вьючная скотина рождена для поклажи, а не для съедения. Всю другую мы, однако, съели, осталась одна упряжь и кожаные шнуры — видимо, очередь за ними.
В конце концов, когда мы слабеем от голода, святые люди
Кое-кто из невольников султана пробирается в солдатский лагерь после вечерней молитвы и выпрашивает кусочек мулятины — я застаю абида за выгрызанием ошметков мяса из копыта, и он почти плачет от облегчения, когда я обещаю, что никому не скажу. Честно говоря, у меня нет сил. Временами я просто хочу уйти в метель, пусть бы ее белые крылья пролетели надо мной, как сама Белая Лебедь, и принесли забвение.
Меня как раз начинают мучить мрачные воспоминания о людоедстве местных племен, когда случается желанное чудо, и появляется охотник, несущий на плечах горного барана, добытого на опасном утесе. Султан встречает охотника хвалой и молитвой. Он дивится причудливо изогнутым рогам и награждает добытчика кошелем золота, который бедняга принимает с должной благодарностью — но глядит на него в печали. Исмаил, видя, что охотник обменял бы каждую монету на кусочек баранины, щедро одаривает его частью одной из зажаренных ног, отчего горец разражается слезами и падает ниц, возглашая, что султан — величайший, щедрейший, божественнейший и любимейший правитель, когда-либо достававшийся Марокко. Исмаил так доволен, что своими руками поднимает охотника и объявляет, что отныне он — каид, и ему причитается доля добычи, добытой нами в Сиджильмассе. Тот не верит своим ушам, весь вечер он просит кого-нибудь повторить, что обещал султан, на случай, если ему вдруг приснилось.
Погода ухудшается. Три дня мы не можем двинуться с места. Нас заваливает снегом, он засыпает все. Возле императорских шатров поставлена стража, чтобы те не рухнули под снегом и не погребли под собой обитателей. Как-то утром мы обнаруживаем двоих стражей у двери Исмаила замерзшими в камень на месте — серые тени прежних людей.
Когда метель наконец стихает, дозорный докладывает, что в долине под нами собралась орда берберов, которая не даст нам выйти.
— Они хотят уморить нас голодом, — мрачно говорит бен Хаду.
Времени на это уйдет немного. От горного барана остались одни воспоминания.
— Отнеси им дары и узнай, кто они, — велит Исмаил Меднику.
Тот, даже усталый и изнуренный, все равно — лучший дипломат среди нас.
Замерзшие и обессиленные, мы ждем. Дикие берберы ведь убьют Медника и пришлют в насмешку его голову? А может быть, он просто умрет в снегах. Или в мгновение слабости перейдет на сторону врага ради блюда прекрасного острого мечуи (нас можно соблазнить куда меньшим). Никто ничего не ждет от посольства бен Хаду: берберам выгодно уничтожить врагов, а потерь для них в этом никаких. Но у султана, коварного, как всегда, есть и другие планы, кроме переговоров. Бен Хаду возвращается
Со спокойной расчетливостью отчаявшихся мы оставляем позади три тысячи шатров, все бесценные сокровища, захваченные во дворце Сиджильмассы, тела двух сотен невольников, отказавшихся идти дальше, — и тихо отступаем при свете полной луны.
После дневного перехода вдали появляется Город с Красными стенами. Там все еще бушует чума, поэтому Исмаил возвращается в холмы, где мы грабим берберскую деревню, сжирая всех овец и коз, которых жители смогли сберечь суровой зимой. Мы ликуем. Мы выжили! Защитник Правоверных снова доказал, что достоин своего звания.
К тому времени, как мы добираемся до Дилы, куда переселился двор, с нашего отъезда проходит более полугода. С каждым шагом я чувствую, как меня охватывает не нетерпение, но страх. Выжила ли Элис в родах, а если да, то убереглась ли от хищной Зиданы?
То, что я не могу сразу же ринуться в гарем искать ее и что не осталось никого, кого можно спокойно расспросить о новостях, мучительно. Пока султан наслаждается долгожданной паровой баней, я иду бродить по солдатскому лагерю и двору, не принадлежа полностью ни тому ни другому. Кругом пируют, воссоединяются друзья и родные; рыдают от горя, получив вести о погибших. Но никому нет дела до того, жив я или мертв, и я кажусь сам себе призраком, блуждающим по поселению.
— Ты какой-то потерянный, Нус-Нус.
Я оборачиваюсь. Это Малик, повар. Мы беремся за руки, как старые друзья. Мы и есть старые друзья. Я вдруг возношусь из глубин тоски. Мы долго стоим и улыбаемся друг другу.
— Идем, — говорит он. — Для императорского ужина жарится барашек и готовится любимый кус-кус Его Величества, из сладкой тыквы и нута. А тебе, судя по виду, не мешает подкрепиться.
Он отступает и рассматривает меня, склонив голову к плечу.
— А знаешь, ты изменился. Похудел — хотя куда тебе было худеть. И выглядишь старше.
— Вот спасибо.
— В хорошем смысле. Как бы то ни было, война так действует на людей. Атласские горы зимой — это не весело, как по мне.
Он ведет меня в длинную палатку, где устроена кухня. Там жарко и тесно, всюду острые запахи, от которых рот мой так наполняется слюной, что мне приходится сглатывать, чтобы не капало с языка, как у собаки. Я усаживаюсь на стул, пока Малик рубит, кричит и мешает, и, в конце концов, мне приносят тарелку кус-куса со свежими яркими овощами — овощи! впервые за много недель, — который Малик поливает восхитительной алой подливкой, и я бесконечную минуту просто сижу, держа тарелку в руках, и любуюсь ею. Рубиновые помидоры, изумрудный горошек, опаловый нут, золотая тыква. Тому, кто воевал зимой в унылых горах, это кажется пиром для глаз, сокровищницей цвета. Я едва могу заставить себя погубить такую красоту, начав ее есть; но тут Малик бросает в середину тарелки дымящийся кусок барашка, благоухающий чесноком и кумином, и я не могу не наброситься на него, как пес — а кто я еще?
Пока я ем, он рассказывает придворные новости, которые большей частью проносятся бессмысленным потоком мимо моих ушей, поскольку я занят едой, но потом я слышу слово «лебедь» и вскидываю голову.
— Повтори, — произношу я полным ртом.
— Белая Лебедь родила ребенка, и о нем было много споров.
Сердце мое падает и взлетает, как стрекоза над прудом.
— Они оба здоровы, и мать и ребенок? — спрашиваю я, стараясь, чтобы голос мой звучал безразлично.
Малик пожимает плечами: