Женевский обман
Шрифт:
— Вы ей кто?
— Друг.
— Она потеряла много крови… Придется доставить ее в реанимацию.
— Она в сознании?
— Время от времени приходит. Попробуйте поговорить с ней. Не давайте ей отключаться.
Том пробрался вперед, к изголовью носилок. Кожа Дженнифер казалась зеленой от свечения монитора электрокардиографа, веки подрагивали, и Тому даже показалось, что она слабо улыбнулась.
— Держись, Джен! — склонившись, прошептал он ей в самое ухо. — Скоро приедем.
Она слабо кивнула. Том убрал волосы ей с лица, бормоча:
— У тебя все будет в порядке. Я прослежу, чтобы у тебя все было в порядке.
Бип-бип-бип…
Том
Он склонился над ней, напрягая слух. Успел услышать только обрывок какого-то слова, потом глаза ее закрылись, рука разжалась, и он сунул прямоугольный предмет в карман.
— Держись, Джен! — крикнул он, тряся ее руку. — Мы почти на месте. У тебя все будет в порядке. Просто слушай меня, слушай мой голос!
Он тряс ее руку, но реакции не было. Сигналы на мониторе ЭКГ стали реже.
— Сделайте что-нибудь! — крикнул Том врачам.
Они смотрели на него, один провел рукой полбу, и на лбу осталась кровь.
— Мы сделали все, что могли.
Далеко внизу светящимся неоновым ковром расстилался город. Отсюда, сверху, Тому хорошо было видно, где он кончается, — граница, за которой начинались пустыня и кромешная тьма.
Он склонился над Дженнифер, почти прижался губами к ее щеке. Сейчас они были одни в этом мире. Только они, жужжание дыхательного аппарата и едва уловимый пульс на электронном мониторе.
— Не уходи, держись! — шептал он.
Ему показалось, что на мгновение дыхание ее участилось, а потом прибор запищал, и на мониторе поползла ровная линия.
Часть вторая
Лишь в битве с великой угрозой завоевывается великая слава.
Глава 17
Голос в переговорнике домофона прохрипел:
— Mitto tibi navem prora puppique carentem.
Аллегра лихорадочно соображала. Латынь-то она понимала — «Я послал тебе корабль без носа и кормы». Но как понимать это изречение? Что это — корабль без носа и кормы? Разве такое бывает? Может быть, имеется в виду что-то другое? Какой-то перед и зад. Начало и конец. Что-то первое и что-то последнее. На латыни корабль — «navem», и если убрать начало и конец, если убрать первую и последнюю буквы, то…
— Ave, — с улыбкой произнесла она. По-латыни значит «привет».
— Ага, ave, — с усмешкой откликнулся голос. — Правда, на этот раз я на почести не претендую. Почести адресуй Цицерону.
Створки дверей с шуршащим звуком раздвинулись перед Аллегрой, и она, улыбаясь, вошла в лифт. С Аурелио Эко она познакомилась в «Ла Сапиенса» еще до того, как уехала в Колумбийский университет, где он по приглашению читал лекции по античности. До этого он пятнадцать лет работал директором Музея виллы Джулия, самого крупного в Риме собрания этрусской культуры, и в течение десяти лет из этих пятнадцати помимо этого возглавлял отдел археологических находок в Уффици. К несчастью, работа эта обогатила его неисчерпаемым запасом всевозможных загадок, и
Как обычно, дверь была открыта и чайник вовсю пыхтел. Аллегра сделала себе кофе покрепче, а для Аурелио чай «Эрл грей» с лимоном — давняя его любовь, еще со студенческих оксфордских времен, любовь, от которой он никогда не мог или не хотел отказаться.
Аурелио ждал ее, сидя на своем рабочем «троне» — высоком кожаном кресле, покрытом домотканым арабским пледом, привезенным из Иордании. В этом пыльном кабинете вообще было много таких вот памятных сувениров — фотографий со всевозможных раскопок, карт в рамочках, пожелтевших газетных и журнальных публикаций, молитвенных четок, инкрустированных шкатулок, осколков древнеримских глиняных табличек и этрусской керамики, многочисленных древнегреческих статуэток. Иногда Аллегре казалось, что вся жизнь Аурелио заключена в этом небольшом кабинете, где каждый предмет был наполнен особым смыслом или овеян воспоминаниями, и только хозяин всех этих древностей имел право любоваться ими, продлевая их жизнь.
Впрочем, примитивный архив этот производил впечатление хаоса — криво висевшие картины на стенах, неровные стопки книг на полках со втиснувшимися между ними грязными засохшими чашками и стаканами; пол, усыпанный газетными вырезками; недочитанные книги, раскрытые обложкой кверху, и стопки архивных карточек с памятками о предстоящих лекциях. Если не считать особенно дорогих сердцу хозяина артефактов, почтительно помещенных в застекленную витрину, все это добро было раскидано по комнате в произвольном порядке и ждало своего часа, словно команда десантников, готовых к высадке на вражеской территории.
Веселые нотки его голоса, прозвучавшие в домофоне, теперь исчезли, и Аурелио показался Аллегре каким-то угрюмым — именно такое впечатление создавали выпяченная нижняя губа и нахмуренные брови. По-детски насупленное лицо пожилого человека показалось Аллегре забавным и умильным.
— Может, тебе не надо больше ко мне ходить? — со вздохом сказал он. — Проводила бы время с друзьями, своими сверстниками.
— Ой, только не начинай опять! — тоже со вздохом сказала она. — Я сколько раз тебе говорила, что у меня нет друзей, нет на них времени. К тому же я люблю старые вещи. — Она лукаво подмигнула. — Они пахнут интереснее.
В свои под семьдесят Аурелио был одинок — из родни у него остался только какой-то дальний племянник, объявлявшийся лишь изредка, чтобы поклянчить денег. Поэтому Аллегра старалась при случае заглянуть к старику — навещала просто так, а не как сегодня, по делу.
— Ты обещала прийти к обеду, — продолжал он обиженным тоном, хотя Аллегра по голосу чувствовала, что ее ответ повеселил его. — А сама опоздала.
— И кто же в этом виноват?
Аурелио улыбнулся, и от угрюмости на его лице не осталось и следа. Лицо у него было доброе — большие светло-карие глаза, нос с горбинкой и грубая, дубленная ветрами и солнцем кожа. На нем была рубашка и желтый шелковый галстук — еще одна маленькая привязанность, оставшаяся от былых оксфордских дней. Поверх рубашки — старенький, изъеденный молью вязаный кардиган: его он носил дома, чтобы не платить за отопление этим «грабителям» из энергокомпаний, на три месяца в году обрекавшим его квартиру на условия сибирской вечной мерзлоты.