Женись на мне, дурачок!
Шрифт:
И последним из боковой двери появился король. Мы приветствовали его стоя, а он, пожелав нам справедливого судилища, сел на кресло с высокой спинкой, стоящее лицом к центральной двери.
Состроил на лице строгое и непроницаемое выражение и стукнул указкой по колокольчику.
Можно было начинать.
Стражник открыл двери, и в зал вошла главная обвиняемая, миледи Ортензия Монтаеззи.
Я сидел не шелохнувшись, только руки заранее убрал со столешницы и, откинувшись на спинку кресла, вжался в нее спиной.
Мне
— Как ваше девичье имя? — задает первый вопрос председатель.
Она молчит несколько секунд, строго глядя в никуда такими знакомыми серыми глазами, а потом четко говорит:
— Ортензия Монтаеззи.
Мы ждем некоторое время, которое понадобилось королю, чтобы вернуть на лицо официальное выражение.
Привычные к любым откровениям чиновники даже не охнули, а Кларисса, скосив глаза, проверила мою выдержку.
Но я ничего. Держусь. А синяки на коленях скоро пройдут, у меня мазь хорошая есть. Клариссой приготовленная.
— Кто это может подтвердить?
— Документ, написанный моим отцом и заверенный его печатью.
— А ваш отец… не мог написать его позже, под влиянием… нежных чувств? — резко бросает король, сжимая указку так сильно, что я начинаю волноваться за ее сохранность.
Ну имею же я право хоть за что-то волноваться?
— Маги проверили дату написания. Миледи не врет, — скучным голосом роняет Кларисса.
— А почему он тогда не объявил… это всем? — недоверчиво хмурится его величество.
Я понимаю, королю очень неприятно, что уважаемый полководец оказался нарушителем закона.
Интересно, а что будет с ним, когда он поймет, что милорд был не простым, а злостным нарушителем.
— Он оставил на случай, если мне придется это объяснять, подробное письмо, — сухо произносит Ортензия, и в ее глазах на миг вспыхивает такая боль, что я едва сдерживаюсь, чтоб не сорваться с места и не ринуться к ней.
— Письмо подлинное и прилагается к делу, — так же безразлично поясняет Клара.
— Зачитать, — помолчав несколько секунд, постановил король, и я стиснул зубы.
Ну разве не мог он прочесть это быстренько про себя? Мне Клара уже в двух словах все объяснила, чиновники тоже могли бы прочесть заранее, прояви они такое желание.
— «Я, лорд Доральд Монтаеззи, находясь в здравом уме и твердой памяти, сим свитком желаю разъяснить…» — размеренно читает милорд Тайнери, а я представляю сурового воина, задумавшегося над бумагой с пером в руке.
Все в его жизни было размеренно и правильно — хорошо воспитанная жена из знатной семьи, милый крошка сын, наследник имени и крови. И вдруг все исчезло, оказалось ложью, подделкой. Жена любила другого, ребенок был чужим.
А потом… он и сам не запомнил, в какой из летних дней впервые услышал в закатной тишине приятный
Ее слова были так созвучны горькой обиде, бушевавшей в его душе, что милорд слушал затаив дыхание. И в следующий вечер был рад, как старому другу, нежному голосу, вновь зазвучавшему в гаснущих сполохах заката. С тех пор он взял за привычку откладывать в это время все дела и, распахнув окно, слушать нехитрый мотив.
А когда в один прекрасный вечер не услышал знакомой песни, был опечален — почти как любовник, не дождавшийся обещанного свидания с возлюбленной.
Но смолчал, хотя потом весь день был не в духе. А когда и на следующий вечер не услышал привычного пения, вызвал управляющего.
— Узнай, куда подевалась женщина, что пела вечерами печальные песни, — бросил приказ и приготовился ждать, пока управляющий проведет расследование.
— Это Зося, что ли? — хмыкнул в ответ всезнающий слуга. — Да куда ж она могла деться? На кухне, поди, ужин готовит.
— А почему… не поет? — сам удивляясь своему любопытству, спросил милорд.
— Так выздоровел ведь Хенрик! Ну, сынок ее маленький. А когда он здоровенький, то и без песен засыпает, как набегается. Уж третий годок ему! — с удовольствием объяснял управляющий, довольный, что может подробно ответить на вопрос господина.
— А что… муж не мог укачивать сына? — еле сдерживаясь, чтобы не показать свое разочарование, скорее для порядка, чем из любопытства, спросил милорд.
— Так нет у нее мужа. Вдова она. Еще с весны. Да вы знали его, он лесником был. Волки задрали, помните? А ее мы тогда кухаркой взяли, дом новый лесник с семьей занял.
Вот потому так печальны ее песни, отпустив слугу, думал милорд. Оттого, что на душе у нее так же горько, как у меня. Хотя… ей повезло больше. У нее хоть сынишка родной есть, а у меня и того нет.
Несколько дней он, забывшись, открывал вечерами окно и вслушивался в затихающий шум поместья, потом, сердясь на себя самого, захлопывал раму и садился к камину с книгой. Но однажды не выдержал, попросил управляющего привести в гостиную кухарку.
Тот неодобрительно поджал губы, но приказ выполнил. Привел кухарку и встал рядом, всем своим видом давая понять, что намерен ее защищать, если господин чем-то недоволен.
Но милорд и не смог бы обидеть эту сероглазую, хрупкую и очень молоденькую женщину.
Она была из тех редких женщин, которых каждый сильный мужчина готов защищать и беречь. Ее глаза смотрели с трогательной честностью, а худые плечики были так беззащитно опущены, что у сурового милорда заныло сердце.
Он попросил ее спеть… и отошел к окну. А когда песня закончилась, в его голове уже созрел план. Они тайно обручатся, а когда его жена, сильно болевшая в последний год, наконец развяжет ему руки, соединятся браком по всем правилам.