Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
В первом круге, рядом с бахши, было ханское место. Но сейчас оно пока пустовало. Сидящие вокруг костра застыли в чинном ожидании: все боялись упустить момент, когда появится Джунаид-хан, каждому хотелось как-то показать ему свою верность и преданность. И только вверху, на склонах барханов, люди в ожидании песен Чувал-бахши обменивались мнениями, все были радостно возбуждены.
Чуть в сторонке ото всех, почти на самой верхушке одного из барханов, сидел, скрестив по-восточному но-си, Реджепкули-нищий. Он внимательно наблюдал за происходящим, размышляя о том, в каком тяжёлом, гнетущем положении оказались многие односельчане, да и он сам, поддавшиеся ханской агитации. Что ждёт их в будущем? Нищета и лишения. Защищая свою шкуру, хан не пощадит никого, — так что у каждого, кто сейчас в стане Джунаида, есть шанс погибнуть либо от пули красноармейца, либо от клинка ханского есаула. А может быть, правду сказал сегодня Чувал-бахши? Может быть, и в самом деле им всё простят, и новая власть позволит жить в родных местах?
Мысли его прервал голос сидящего рядом джигита:
— Яшули, не спуститься ли нам пониже к костру?
— Не торопитесь, — поглаживая бороду, ответил Реджепкули-нищий, — пересядем, когда начнёт петь.
А внизу, у костра, тем временем Чувал-бахши и гиджакист, пользуясь отсутствием хана, вполголоса вели неторопливый разговор.
— Запомни, Сапар-джан, мы поём не для хана, а во-он для них, — и Чувал-бахши взглядом указал на склоны барханов, где собрались уже все: и стар и млад. — Пусть вспомнят они дом и родные селения.
— Почему они не сядут поближе к костру?
— Боятся хана. Но мы заставим их приблизиться. Песнями заставим.
У ханского шатра возникло вдруг какое-то движение. Слуги откинули полог, и из шатра вышли четыре вооружённых есаула. За ними в синем одеянии, поверх которого был накинут мерлушковый полушубок, шёл сам Джунаид-хан. Дальше следовали двое его сыновей. Люди у костра встали, приветствуя повелителя.
Настраивая дутар, бахши взглянул на Сапара. Большие с поволокою глаза гиджакиста были полны печали. Пальцы его дрожали.
— Крепись, Сапар-джан…
Джунаид-хан уселся на подушках, прищурившись, сказал:
— Важным стал ты, Чувал… О людях вовсе забыл. Люди здесь, можно сказать, жизнь отдают за правое дело, а у тебя времени нет наведаться к ним. Или петь разучился?
Чувал-бахши вздохнул глубоко, словно хотел набрать в лёгкие воздуху на всю оставшуюся жизнь, подумал о хане: «Только бы сабля твоя не выскочила из ножен, прежде чем я закончу свою песню!» Вслух же произнёс:
— Мы покажем всё, на что способны, хан-ага. Постараемся, чтобы вы остались довольны.
Бахши шлёпнул по дутару — дал понять гиджакисту, что пора начинать.
Песня слетела со струн и птицей закружилась над папахами.
Погода стояла промозглая, уже совсем зимняя. От колючего, пронизывающего ветра даже этот гигантский костёр спасал плохо, но Чувал-бахши, кажется, не замечал непогоды. От песни к песне он пел всё громче и вдохновеннее. Тугие порывы ветра уносили песни одну за другой в степь.
«Да, — размышлял Джунаид-хан, — такой бахши родится раз в столетие. И он должен служить большевикам?! Не-ет… Два дня ты будешь петь здесь, а потом… Рябой умеет исполнять мои желания…»
А Чувал-бахши, затягивая после каждой песни всё туже и туже кушак, меньше всего думал о своём грозном и коварном соседе. Он видел, что люди с восторгом встречают его песни, и поэтому вкладывал в пение всю душу, всё своё мастерство.
Реджепкули-нищий, перебравшись со своими односельчанами поближе к огню, подбадривал певца восторженными выкриками. Он жадно внимал каждому слову бахши.
И когда запел Чувал-бахши песню «Пора юности», Реджепкули да и многие другие заметили, что тридцатипятилетний певец преобразился вдруг в двадцатилетнего юношу. Заметили по тому, как он поспешно поставил пиалу, отхлебнув глоток крепкого чая, как задорно встряхнул головой и ударил по струнам. Бахши чувствовал себя молодым, ощущал в себе столько удали, энергии и силы, что, кажется, мог уложить самого сильного и ловкого борца Хорезма.
И полилась песня, будоража сердца слушателей. Бахши бросал в души собравшихся семена сомнений, тревог и надежд. Он пел об увядшем под жестоким зимним ветром цветке жизни, об ушедшей юности…
Многие, в том числе и Реджепкули-нищий, украдкой смахивали слёзы. Барханы, окутанные мраком неза-метно наступившей ночи и освещённые с одной стороны багровым отсветом костра, казались старику в эти минуты воплощением вечности. Реджепкули почти физически ощущал: песня несёт его на лёгких крыльях в неведомую даль. Реджепкули-нищий вздрогнул, огляделся вокруг, — он на прежнем месте, по-прежнему бушует костёр, поёт Чувал-бахши.
То, что творилось на душе у белобородого Реджепкули, можно было сравнить лишь с чувствами молодой женщины, которую отдали за нелюбимого в чужие края…
Эту песню Реджепкули уже слышал однажды. Много лет назад. Но в то время он жил в родном селе, был молод, крепок и силён, и в ту далёкую морозную ночь судьба соединила его с любимой девушкой.
Теперь же… Он в годах, дети и внуки, за судьбы которых он в ответе… Что ждёт их? А может быть, песня трогает и больше волнует сейчас потому, что поёт её знаменитый на всю Туркмению Чувал-бахши?
Реджепкули закрывал глаза и видел родное селение Карадашлы, ощущал во рту вкус воды из колодца, что в самом центре посёлка…
«Эх, доведётся ли ещё увидеть родную улицу, Карадашлы?» — подумал он.
— Доведётся, яшули, доведётся, — сказал сидящий рядом человек.
Реджепкули вздрогнул, поняв, что высказал свои мысли вслух.
— Нам нечего делать здесь, — продолжал сосед. — Пусть Джунаид сам расхлёбывает кашу… сам заварил…
— Акмурад, не умеешь ты язык держать за зубами, — одёрнул говорившего кто-то из пожилых.
Новая песня как бы продолжала предыдущую. То, что начал бахши первой песней, завершал этой.
Чем сокровища на чужбине — лучше бедность в родном краю.— Люди! — сказал Реджепкули-нищий. — Вам всё понятно? Надо действовать!
Джунаид-хан тоже понял слова песни и окончательно решил, что с этими бахши пора кончать.
Уже на рассвете Чувал-бахши исполнил любимую песню Джунаид-хана «Бал Саят». Да так, как не ис-поднял её ни один бахши ни до него, ни после. Кончив петь, он ослабил струны дутара и спросил: