Женитьба Корбаля
Шрифт:
— Ни одно правительство не в силах обойтись без них, — с обезоруживающей улыбкой отозвался Корбаль. — Правительство существует для того, чтобы управлять, а потому оно должно внушать к себе уважение, одним из естественных проявлений которого является церемониал. Люди не унижают себя, проявляя почтение там, где оно необходимо, напротив, это возвышает их.
Брови Шовиньера сами собой поползли вверх. Неужели этот бывший аристократ тоже позволял себе упражняться в двусмысленном юморе, которым любил щегольнуть гражданин полномочный представитель?
— А вы философ! — заметил он, едва заметно
— Это слишком громкое слово для меня, гражданин. Мне приходилось много читать, но лишь для того, чтобы скрасить свое одиночество, в котором мне пришлось жить слишком долго. Но что же вы стоите? Прошу вас, присоединяйтесь к нам, — подвинул он кресло Шовиньеру. — У нас здесь все по-республикански просто.
— Так и должно быть, — отозвался Шовиньер, всей душой ненавидевший республиканскую простоту и ежедневно возносивший хвалу Богу за революцию, которая позволила ему пользоваться всеми благами цивилизации. Он сел к столу, и Филомена положила перед ним по куску хлеба и ветчины, а Корбаль сам налил ему стакан превосходного домашнего вина. Что ж, по крайней мере, стол здесь держали совсем не республиканский, подумал Шовиньер.
— Я польщен, гражданин полномочный представитель, визитом столь выдающегося члена Конвента, — тем временем продолжал Корбаль.
У Шовиньера вновь мелькнуло подозрение, что над ним издеваются. Бросив на бывшего виконта пристальный взгляд, он спросил:
— А вас не интересует его причина?
Корбаль непринужденно улыбнулся.
— Вы мой гость, гражданин. Зачем терзать вас ненужными расспросами? В свое время вы сами скажете, чем я могу быть вам полезен.
— Вашему терпению можно позавидовать, — заметил Шовиньер и переключился на хлеб с ветчиной.
После этого Корбаль и его нежданный гость продолжали обмениваться редкими фразами, прочие же слушали их в напряженном молчании. Наконец, покончив с едой, Шовиньер фамильярно развалился в кресле в своей излюбленной позе: затянутая в оленью кожу нога перекинута через ручку кресла, а рука засунута под трехцветный пояс.
— У вас здесь уютно, гражданин Корбаль, — сказал он. — Я удивляюсь, почему вы до сих пор не привели сюда хозяйку.
Эта небрежно оброненная фраза предназначалась как будто всего лишь для того, чтобы поддержать разговор, но по лицу Филомены, стоявшей позади кресла Корбаля, пробежала тень, что не укрылось от наблюдательного взора гражданина депутата и, возможно, подсказало ему верный способ найти управу на этого скользкого республиканца из бывших аристократов.
Корбаль рассмеялся, но его смех показался Шовиньеру более задумчивым, чем веселым.
— Чему тут удивляться? Я, наверное, слишком долго ждал. В юности мне пришлось куда больше ухаживать за землей, чем за девушками, а сейчас… — он пожал плечами, — сейчас не так просто найти… — он замолчал, словно опасаясь, как бы у него с языка не сорвалось неосторожное слово.
Но с таким же успехом он мог бы закончить фразу, поскольку Шовиньер без труда догадался, что бывший виконт хотел сказать о том, как мало осталось девушек его происхождения в подвергшейся классовой чистке Франции.
— Что найти, гражданин? — вкрадчиво спросил Шовиньер.
— О нет, ничего, — несколько смущенно ответил Корбаль. — Это
— Ошибаетесь, гражданин, я здесь как раз для того, чтобы поговорить о вас.
— Вы хотите польстить мне, гражданин?
Шовиньер больше не сомневался, что его собеседник тайком подсмеивается над ним. Он подумал, что сентенция, которую он обрушил на головы членов революционного комитета в Пуссино, окажется очень уместной и здесь.
— Безбрачие является оскорблением природы, — заявил он, — а кто оскорбляет природу, не может называться хорошим республиканцем, поскольку республиканство основано на законах природы. Прошу вас хорошенько задуматься над этим.
Поначалу никто не воспринял его слова всерьез. Первым засмеялся старый Фужеро, к которому тут же присоединились его сыновья; даже Корбаль улыбнулся, а жена Фужеро лукаво спросила полномочного представителя, женат ли он сам.
— Нет, но для этого у меня есть веские основания… — важно ответил Шовиньер, давая понять всем, что он не шутит.
Но это только еще больше развеселило их.
— Основания, говорите вы? — игриво поддела его жена Фужеро.
— Да, — сверкнул на нее глазами Шовиньер. — Я обручен со своим гражданским долгом, и у меня не остается времени ни для чего иного.
Они наконец начали понимать, что он говорит всерьез, и Корбаль поспешил сменить тему беседы. Шовиньер не стал возражать — его неожиданно осенила хитроумная идея, поглотившая все его внимание. И, завершив свой бесцельный на первый взгляд визит, он продолжал размышлять над ней по дороге в Пуссино, неторопливо спускаясь вниз по холму, и на его плотно сжатых губах играла недобрая улыбка.
«Безбрачие — оскорбление природы» — так называлось новое евангелие, которое он собирался проповедовать. Будучи тонким психологом, он прекрасно знал всю силу идеи — сколь бы сумасшедшей она ни являлась — в революционной Франции особенно, если эта идея подкреплялась авторитетом власти, и последующие события полностью подтвердили его предположения.
На другое утро он возгласил свое евангелие с трибуны якобинской организации Пуссино — общества, созданного в самый канун революции кучкой горячих голов, впрочем на этом и успокоившихся — перед толпой, собранной по его приказанию, лицемерно названному приглашением.
Шовиньеру не раз приходилось выступать перед людьми, и он прекрасно знал, как и с какими словами надо обращаться к ним, чтобы найти отклик в их душах и всколыхнуть их эмоции.
Франция обезлюдела после недавних событий, так начал он. Гнусная порода аристократов и их приспешников, которая уничтожается спасителями страны, должна быть замещена расой свободных людей, рожденных в просвещенном веке. Только так свободная Франция сможет занять подобающее ей блистательное место среди прочих стран. Но это еще не все. Новые бойцы должны встать на место замечательных патриотов, добровольно отдававших свои жизни на границах страны, защищая родину от вторжения наймитов деспотизма. Забывать об этом означало бы пренебречь священным долгом, исполнения которого нация имеет право требовать от своих граждан, и обречь республику на неминуемую гибель.