Женитьба Лоти

Лоти Пьер

Смущенно и робко присела она рядом, потупила глаза, щечки ее зарделись… Так ведет себя напроказивший ребенок: вдруг откроется его проступок?

– Знает кошка, чье мясо съела! – донесся ехидный голос из кустов, и красавицы недобро захихикали.

Я удивился. Беспощадная Тетуара вставила колкое словцо:

– А материал на платье – китайский!

Казалось, смеялись кусты, вода, небо… Бедная Рараху едва не расплакалась…

XXIV

ТО ЖЕ ОБЛАЧКО

– Материал китайский! –

сказала Тетуара. Ядовитый намек не шел у меня из головы… Действительно, к этому зеленому газовому платью я не имел отношения. Старики Рараху жили в панданусовой хижине, сами ходили полуголые и, конечно, не могли расщедриться на такую роскошь. Мне стало не по себе.

…Таитянки презирают китайских купцов из Папеэте. Нет большего позора для здешней женщины, чем принять ухаживания китайца.

Но те богаты и хитры и соблазняют туземок богатыми подарками и красивыми тряпками…

Я ни словом, ни намеком не поделился ужасными подозрениями с Джоном: он бы проклял бедняжку. Мне хватило ума обойтись без упреков и сцен: я просто затаился и наблюдал…

XXV

ОБЛАЧКО НЕ УХОДИТ

В неурочное время – в три часа дня – пришел я к нашей купальне под гуаявами на ручье в Апире. Неслышно подкрался, раздвинул ветки и – остолбенел.

Какой ужас! В нашем укромном местечке в прозрачной воде сидел старый голый китаец. Он чувствовал себя как дома. Седую косичку ловелас по-бабьи обмотал вокруг лысой макушки. Тщательно мыл он в нашем ручье костлявое безобразное тело, шафранно-желтое. И это бесстыдство, хотя и через густую листву, освещало солнце! И свежая чистая вода для него журчала так же просто и весело, как и для нас!

XXVI

Я продолжал наблюдать. Напряженное любопытство приковало меня к одному месту. Мне не терпелось узнать, что будет дальше.

Ждать долго не пришлось. Легонько зашуршали ветки, зазвучали нежные голоса – появились девочки.

Китаец выскочил из воды, как черт из табакерки, и побежал одеваться: наверное, стыдился выставлять напоказ свое безобразие. На ветвях болталась его одежда – множество балахонов, надеваемых один поверх другого.

Пока девочки подходили, он успел натянуть пару балахонов.

Впереди шествовал кот Рараху. Увидев китайца, он возмущенно зашипел, выгнул спину и, задрав хвост, повернул назад.

За ним шла Тиауи. Она остановилась на мгновенье, закрыла рот ладошкой и прыснула – дескать, вот умора!

Рараху выглянула из-за плеча подруги и тоже рассмеялась.

Ничуть не смущаясь, они подошли к ручью и лукаво защебетали:

– Иа, ора на, Чжен Ли! Иа ора на, тинито, мафату меити! (Здравствуй, Чжен Ли! Здравствуй, голубчик!)

Значит, они знали, как его зовут… И он знал этих девочек по именам… Китаец не без кокетства отбросил на спину седую косичку; похотливо замаслились его узкие глазки, глазки старого сластолюбца…

XXVII

Он разложил перед девочками всякую всячину: множество коробочек с белой и розовой пудрой, туалетные принадлежности, серебряные лопаточки, чтобы чистить язык, еще что-то… И объяснял, как всем этим пользоваться. Предлагал и китайские сладости – сухое варенье с имбирем и перцем.

Особенно настойчиво он ухаживал за моей Рараху. Подружки, хоть и ломались, кривили губки, гримасничали, как маленькие обезьянки, но в конце концов все принимали.

За одну шелковую розовую ленту Рараху позволила поцеловать себя в плечико. Осмелевший китаец вознамерился пойти дальше – и попытался поцеловать глупышку в губы, но та со всех ног улепетнула. А за нею и Тиауи, правда, не забыв прихватить в охапку подарки щедрого ухажера.

Обескураженный Чжен Ли бросился следом, но куда старику угнаться за газелями. И он, бедняга, остался ни с чем.

XXVIII

ОБЛАЧКО РАССЕЯЛОСЬ

На другой день Рараху плакала горючими слезами, уткнувшись в мои колени…

Она была совсем простой девочкой, выросшей в лесу на вольной воле. Представления ее о добре и зле не сложились, вернее, додумывались сами собой под сенью высоких деревьев, причудливые и наивные. Но все-таки по природе своей она была чистым неиспорченным человеком, а из миссионерской Библии в ее сердечко запало несколько христианских понятий…

Кокетство и желание прихорошиться увлекли ее на порочный путь. Но я совершенно уверен, как ни соблазнительны были стариковские подарки, взамен она не дала ничего. Между нами все еще можно поправить слезами.

Она поняла, что поступила дурно; главное – поняла, что причинила мне страдание и что целомудренный мой братец Джон отвернется от нее, не пожелает больше взирать на нее своими голубыми очами…

Она мне все рассказала: и про зеленое газовое платье, и про цветастое парео. Бедняжка плакала, слезы душили ее… Глядя на раскаивающуюся подружку, плакала и Тиауи.

Это были первые слезы в коротенькой жизни Рараху. После бурного объяснения и слез мы, как это случается, еще больше сблизились. Любовь моя стала сердечнее; образ Ариитеи на время померк…

Эта милая девчушка, рыдавшая у меня на коленях среди глухого леса в Океании, предстала передо мной в новом обличье. Впервые я увидел в ней КОГО-ТО, начал догадываться, какой восхитительной женщиной могла бы она стать, если бы получила достойное воспитание и образование.

XXIX

С этого дня Рараху решила, что она уже не ребенок, и перестала ходить с обнаженной грудью.

Даже по будням теперь она надевала платье и заплетала в косы длинные волосы…

XXX

Рараху называла меня Мата Рева. Ей не нравилось имя Лоти, которым наградили меня ее соперницы: Ариитеа с Фаиманой.

«Мата» – по-полинезийски означает «глаз». Полинезийцы дают людям имена по глазам, и обычно очень меткие.

Пламкетта, например, называли Мата Пифаре (Кошачий Глаз); Брауна – Мата Иоре (Крысиный Глаз); а Джона – Мата Нинамо (Лазурный Глаз).

Меня же Рараху не захотела называть звериным именем и после долгих раздумий нашла более поэтическое: Мата Рева.