Женька-Наоборот
Шрифт:
Когда Анатолий с матерью вошли в гостиную, Женя сладко похрапывал, улегшись чуть ли не поперек своего ложа. В майке, трусах, так и не скинув сандалий. На левой ноге синяк, на подбородке зубной порошок. Рядом с расшитыми шелковыми подушечками — ящик, одним своим видом заставивший Надежду Андреевну вскрикнуть:
— Теперь ты видишь, каково нам с таким сынком?!
А сынок вдобавок усыпан листками бумаги. И сынок, и тахта, и паркет.
Мать
Женя во сне что-то пробормотал, будто сказал: «Подумаешь». Мать достала из ящика, вделанного в тахту, одеяло, чтобы укрыть своего сорванца. Сквозь чулки на ее отекших ногах были видны набухшие вены. Когда-то, когда маленький Толик постоянно терся возле маминых ног, ему эти ноги казались неотделимыми от подшитых войлоком разношенных валенок. Неуклюжих, с черными, притороченными дратвой обрезками кожи на задниках. А красные, иззябшие материнские руки не уставали поправлять на его стриженой голове байковую пеленку, берегущую уши, застуженные еще в первую военную зиму. Просто ли объявить матери: «Оставайтесь одни. Я и Женьку у вас заберу»?
Анатолий нагнулся, пытаясь достать клетчатый тетрадный листок, спрятавшийся под шкаф.
— Мама, ты же устала. Сядь.
Мама, мама… А брата все же придется из дому забрать. Сам-то ушел (Женя выразился: «Удрал»), сам-то избавился от «настоящей жизни». Женя писал: «А меня продал в рабство». Как не прикинь — выход один.
— Глянь-ка, Толик! И здесь «милый Женя». И здесь… — Надежда Андреевна осеклась, вспомнив семейный бунт, когда ока и Петр Самсонович нарушили «тайну переписки» своих сыновей. — Ты не думай, Толик, я не читаю. Оно само лезет в глаза: «Милый Женя…»
В загорелых руках Анатолия белеет пачка листков. Это не частные письма, в которые заглядывать не положено. Это как бы коллективное послание класса, общий ребячий привет.
Некий Володя Антропов желает «милому Жене» безотказных побед в боях с командой колхозных баскетболистов: «Стань за лето еще долговязей, ладно?»
Пишет девочка: «Женя, не вешай нос. Лучше заруби на этом самом носу, что нет ничего полезней хорошего настроения. Летом мы тебе его обеспечим — и настроение, и работу на свежем воздухе. Лучше рецепта нет». Дальше следует шутливое описание будущей жизни в колхозе, затем идут приветы от Елизаветы Егоровны, Василия Павловича и Ларисы Васильевны.
На другой страничке упоминается неизвестный Анатолию «Клуб пытливых». Еще на другой — говорится о практике, которая начнется с первого сентября: «Ура! Уже все заметано, договорились с ремонтным заводом. Моторы там, дизели — будь здоров! Запишемся вместе во фрезеровщики? Или лучше заделаться сварщиками? Поработаем — будь здоров!» Внизу красуется длинная, как огурец, рожица с торчащими кверху кустиками волос. Ни дать, ни взять — Женька! «Готовь, товарищ Перчихин, фотокарточку на заводской пропуск!» Анатолий снова задумывается. Ему ясно: Жене школа нужна.
Как же быть с домом, с семьей? Осенью надо непременно еще раз приехать в Москву, в отпуск. И, кстати, постараться кое-что изменить в обычаях семьи. Где сказано, что надо отмахиваться от матери и отца? Надо помочь им освободиться от неверных представлений о жизни. Да… Впору и еще один месяц провести вместе. Раз ты уже встал на ноги, ты имеешь возможность пригласить всю семью на отдых к себе! Плохо ли? Степь, река с лесистыми берегами. Краса-красотища!
Пусть хлебнут воздуха Шебелинки. Женьке тоже будет невредно остаток каникул подышать этим воздухом. Промысловый газок не отравит легкие, зато прочистит мозги.
— Что ты? — пугается мать. — Не стучи по столу кулаком.
— Ничего, не проснется! — говорит Анатолий.
Если он стукнул, то потому, что принял решение. И сразу стало легко.
А Женя и не собирается просыпаться. Укрытый одеялом, он беззаботно спит, не ведая, что в судьбе его происходит неожиданный поворот, только теперь в обратную сторону.
Анатолий, усевшись на пол, распаковывает свой красивый, отороченный кожей рюкзак.
— Подарю его Женьке. Пригодится для поездки в колхоз.
35. Перчихин ставит галочки
Площадь, которую в районе называют Трамвайной, по-утреннему свежа и чиста. Здесь не только трамваи делают круг, здесь — конечная остановка нескольких автобусных маршрутов. Одни номера, обогнув площадь, возвращаются в центр Москвы, другие — катят за город.
Рейсовые машины до колхоза «Путь к коммунизму» не ходят. Восьмые классы — теперь их можно назвать девятыми — поедут туда на шефском автобусе, который вот-вот подадут на площадь. Ребята подтаскивают вещи к часам, глядящим на площадь с высоты металлического столба. Здесь, у места посадки, пост Жени Перчихина — так решил классный руководитель. Что ж, взрослым виднее…
Перчихин явился на площадь чуть ли не первым и сразу принялся командовать. Прохаживается в отглаженных брючках, в чистой рубахе, проверяет по списку взятые из дому вещи, обследует каждого, а губы, между прочим, не вытер. Губы желтые: видно, заправился на дорогу яичницей или яйцом всмятку.
Ох, этот Женька! Валентина Федоровна не позволила смеяться над тем, что мачеха-то оказалась родной матерью. Ну что ж, никто не смеется, а глядеть на него неохота. Таня определенно не смотрит. Вот и сейчас… Встала возле будки диспетчера, куда то и дело заглядывают водители автобусов, и словно приросла к месту. Другие поднесли свои мешки, рюкзаки, чемоданчики поближе к часам, Таня свои пожитки не выпускает из рук. Наверное, не хочет, чтобы Перчихин ими распоряжался.
Посмотрите, как он старается:
— Предъяви ложку! Так… Кружку! Ставлю галочку, можешь идти. (Галочки у него и те какие-то ненормальные.) Лида, — кричит, — ты ничего не забыла?
Как будто Лида-аккуратистка способна хоть что-нибудь позабыть! Как будто Лида из породы растреп, которые так запутались, что сами не разберут, кто их всю жизнь растил — мачеха или мать!
Петя Корытин напоминает Перчихину:
— В этой пачке настольные игры. Понял? Проследишь, чтобы при погрузке не попали под самый низ.