Жёнка
Шрифт:
– Здравствуй, солнышко родимое!
– Здравствуй, как себя чувствуешь?
– это что же солнышко здоровается? Слышу голос низкий незнакомый, но такой родной. А боюсь взглянуть. Что со мною? Трепет на душе моей.
Открываю потихоньку очи да гляжу на незнакомца сильного да здорового. Больше Борова, уж точно в плечах. Сердце стискивают щипцы от боли, словно любимого и не увижу вовсе.
– Кто ты?
– Бер, - он подходит, садится на лежанку рядом да протягивает мне кружку с чем-то.
– Пей.
Помогает сесть, я неохотно беру кружку. На мгновение наши пальцы соприкасаются.
– Благодарствую. Что это?
– Дала ведунья наша, местная, помогает побыстрее вернуть силы. Тебя долго не было в Яви, всё блукала* Навью во тьме, всё звала его.
– Где мой муж?
Показалось или он сглотнул?
– Спи, Цветочек, набирайся сил.
– Кто ты?
– Муж твой, спи.
Я ложусь, ничего не понимая. Муж? Что-то до боли знакомое, родное, но такое неуловимое. Мысли путаются, веки словно чем-то тяжёлым наливаются, сами собою закрываются.
И опять во тьме, только на сей раз спокойною.
– Как она?
– женский голос, встревоженный.
– Лучше уже. Не ходи к ней, любимая, не трави душу ей. Пусть полностью оклемается.
– Хорошо, как скажешь. Снежика возьмёшь с собою?
– А то! Пусть седлает коней, вырушаем* в путь!
– На долго вы?
– Дня на два. Не ходи к ней, пусть дети носят варево да навар* мясной, большего ей сейчас не надобно.
– Ясно всё, люблю тебя! В добрый путь!
Голоса померкли, погрузилась в сон.
Приходили ко мне детки малые. Малые да разумные. Девочка лет пяти да мальчишка трёх. Оба темноволосые, с серыми очами. Миленькие. Приносили каждый мне по кружечке да велели выпить с важным видом. Не посмела я ослушаться. В забытьё опять погрузилася, где ни дум, ни тревог.
– Как она?
– чудится голос такой знакомый, но не помню, где его слышала.
– Просыпается, попьёт и опять забывается.
Слышу плеск воды, а потом шаги.
– Вижу ты не спишь, открывай очи синие и пошли гулять.
– Кто ты?
– Бер.
– Бер? Медведь что ли? Так в берлоге я?
– Точно! А ты смышлёная, давай вставай, хорош лежать! Понимаю всё - хворь, но лежебок кормить не буду я. Потому со мной идёшь!
Дивно, голос строгий был, ругающий, а такой родной, сердцу милый. Что со мной? Мысль какая-то ускользает вновь.
Оказалось, я лежала под белой простынкой голая. Интересно, кто ж раздевал меня? Ощутила смущение, попыталась укутаться по уши. Стыдиться мне нечего, но не перед чужим же мужиком голою расхаживать. Бывало, что и у нас парни в деревне в баньке подглядывали, и девчата вслед им голые выбегали. Но как-то се не правильно, ведь для одного мужчины женщина предназначена, только с одним может чистою быть...
Где я? У незнакомых людей, се понятно. Только каким ветром меня занесло сюда? А где я должна быть? В отчем доме? Не знаю... Мысли путаются, как пытаюсь припомнить что-то.
Мужчина же никуда выходить не торопился.
– Василиска, давай, шевелись!
– голос приказной такой, что ослушаться страх берёт. Точно ведаю, что по имени меня назвал. Моё оно, родимое...
Подскочила я, словно осой ужаленная, наплевав на неудобство. Краска залила лицо, ведь доселе меня голою лишь муж видел. Муж? Так я замужем? Окинула горницу беглым взглядом, где моя одёжка?
– Не се ищешь?
– мужик усмехался в тёмные усы-бороду, подавая мне сорочку. Я схватила быстро и натянула, чем меньше он меня видит, тем хуже разглядит. Хотя, кто ему мешал сделать се до того, как очнулась я...
– Что я голых баб не видывал? И тебя уже разглядел всю.
Голова закружилась от нахлынувшего волнения, пошатнулась я, да Бер удержал меня.
Мне выдали гребень в сей же светёлке и дождалися, пока расчешуся.
Руки сами всё сделали, а когда я поняла, что переплела свои длинные до колен коричневые волосы в две косы, ахнула. Точно замужняя, не даром про мужа думы всплывали. Ведь девица одну косу плетёт лишь до свадьбы, на которой переплетают ей две косы: одна силу небесную копит для меня, а вторая - для будущего малыша. Я повязала на голову платок, тоже лежащий среди моих вещей. Се меня озадачило, подтвердило сомнения, но подумать мне о том не позволили.
– Пойдём, покушаешь, а потом в путь.
В общей светлице у печи суетилась красивая женщина, лет на пять старше меня. Простая такая красота, а сердцу милая. Получается, мне около девятнадцати-двадцати... Круглое лицо, носик острый, рот узкий, маленький. Цвет очей разглядеть не удалось, светлый, то ли серый, то ли голубой. Судя по светлому цвету бровей, волосы такого же цвета, накрытые полностью сорокою* - замужние ведь голову полностью покрывали. Считается, что женщина, входящая в дом мужа, должна иметь покрытую голову, ведь в женских волосах заключена чужеродная сила. Правда, наедине с мужем и при детях своих она могла и простоволосой ходить, а вот на улице или при свёкрах и других его родственниках уже не имела права, дабы не наводить мороку на них и не подчинять их своей воле. В наш век уже мало кто знает о сим, но традиции по-прежнему соблюдаются.
– Здравствуй, я Голуба, а ты садись за стол, в ногах правды нет.
– Здравия, люди добрые, - поздоровалась я, но поклониться не осмелилась, всё же права Голуба, ноги меня не держат.
– А как я к вам попала?
Жёнка Бера - ся женщина? Да и ребятишки тут -- все темноволосые и светлоокие - мельтешат вокруг. Дети их. Заприметила и старшенького - вылитый отец. Разве что уменьшенный.
Приютили меня здесь временно? Что со мною стряслось, как попала я сюда? Не обидели, в помощи не отказали, благодарна им. Только чем теперь расплачиваться? Растерялась совсем я, не зная, как поступать. На каких правах я тут? Люди добрые, улыбчивые, хотя и скользит в голосе хозяина сила странная, что ослушаться не посмеешь. Да и в своём праве они, ведь сколько я тут лежала, в беспамятстве, и кормили, поили, и ухаживали. Уважение к ним испытывала я, а ещё видела, что в очах хозяев тепло стоит. Семья ладная да любящая...