Женщина в гриме
Шрифт:
Эрик прикусил язык. Было совершенно очевидно, что кто угодно, только не он, имеет право читать мораль этому вульгарному фабриканту фильмов, любовница которого, в довершение ко всему, называет себя Ольгой.
– Само собой, само собой, – проговорил он. И, повернувшись к Клариссе, достаточно мирно поинтересовался: – Ну так что, красавчик извинился?
– Да, – ответила та.
– Перед вами – это уже кое-что. Ну а – уж заодно – он не пожелал передать извинения и мне?
– О! Да-да, конечно… – заявила Кларисса.
В глубине ее глаз сияла улыбка. Взгляд, который она бросила в его сторону, был полон любви. Эрик замер на мгновение и тут увидел, что тем же взглядом она смотрит на Симона Бежара или на Армана Боте-Лебреша, которые застыли в оцепенении, словно у их ног блеснула молния. Однако их оцепенение не шло ни в какое сравнение с состоянием Эрика. Пытаясь проникнуть в какую-то ячейку памяти, в какой-то массив воспоминаний, он никак не мог поместить нужный ему момент в четко очерченные рамки: солнце, обращенная к нему улыбка Клариссы, точно такой же взгляд… Кларисса на фоне листьев, цветов,
Он резко вскочил и добежал как раз вовремя. Его всегда смущали эти туалеты, отделанные тиком, ему было неловко освобождаться там разом и от яичницы, и от тостов, и от кусочков легких, и от остатков сердца, и от потока крови, выпитой по ошибке, как, впрочем, и от улыбки на устах Клариссы.
И когда он возвратился в зал, там уже было пусто, а веселые голоса его жены и этого на все руки мастера раздавались уже на палубе. Он замер, прислушиваясь к удаляющимся голосам. Из этого оцепенения его вывела Ольга.
– Вы так бледны, дорогой мой, – проговорила она и провела с озабоченным видом платком по его вискам. – С вами что-нибудь случилось?
Он с усилием повернулся к ней.
– В определенном смысле, да. Я проглотил несвежее яйцо, – пояснил он. – Стоит мне только подумать, во сколько обходятся яйца на этом корабле, – внезапно выкрикнул он, – как становится ясно: дальше некуда! Добудьте мне метрдотеля, – бросил он остолбеневшей Ольге и направился на кухню.
Да уж, ничего себе человек левых убеждений, подумала Ольга, если он оскорбляет повара и его помощников так, как, без сомнения, никогда бы себе не позволили богатеи Барон. Ольга наблюдала за тем, как он третирует испуганный персонал, и это наполнило ее радостным презрением к нему, которое она скрыла, одобрительно кивая головой, когда Эрик призвал ее в свидетели.
– Пошли, – проговорила она под конец. – Эти бедняги почти ничего не получают, несмотря на то, что вы так дорого оплатили свой круиз.
– Я терпеть не могу, когда меня надувают, – заявил Эрик. – Терпеть не могу. Вот и все.
Он был бледен от негодования, от тошноты, он чувствовал себя опустошенным, замаранным, раздосадованным. Он даже поначалу засомневался, правильно ли он поступил, обрушившись на повара. О! В конце концов, на этом шикарном судне речь не шла о социализме. Эти холуи и одновременно снобы взяты сюда, чтобы правильно делать свое дело. И платят им именно за это, как платят соплякам – распространителям «Форума» за их беготню, как платят ему самому за руководство журналом и как… Одной только Клариссе следовало бы платить за ничегонеделание.
– Понимаете, мой дорогой Эрик, я в отчаянии, – начала Ольга, как только уселась в крохотном, унылом баре, расположенном на лестнице между люксом и первым классом.
Подобное местоположение, именуемое «утешительным», делало этот бар ничейной территорией, где никто ничем не рисковал: люкс – презрением со стороны первого класса, а первый класс – презрением со стороны тех, кого презирает он сам. Пожилой бармен придумывал там коктейли, которые пить было невозможно и которые выпивал он сам (или, точнее, вместе с одним пьяницей с нижней палубы, супруга которого еще не додумалась, что отлавливать его надо именно там). От этого он пьянел, и, будучи заброшен судьбой между двух классов, между двумя этажами, между двумя пристанищами и между двумя столетиями, он все чаще оказывался в состоянии, которое можно было охарактеризовать как «между двумя выпивками». Он сделал приветственный жест, преисполнившись энтузиазма при виде двоих новых посетителей, и, несмотря на протесты Ольги, всегда заботившейся о собственной печени, и полное безразличие Эрика, он решил дать им попробовать один из своих наиболее привлекательных фирменных напитков: Ольга, краем глаза со все возрастающим недоверием наблюдавшая за ним, увидела, как он заливает в свой шейкер коньяк, кирш, джин, зеленый мятный ликер, а также закидывает туда засахаренные фрукты и ангустуру. В конце концов она решила, что этикетки на бутылках не соответствуют, и, успокоенная (совершенно напрасно), повернулась к Эрику, который усталым голосом
– Так по какому поводу вы в отчаянии?
– Я в отчаянии потому, что слишком хорошо информирована относительно вашей жены.
– Это не имеет ни малейшего значения…
– И, тем не менее, этот Пейра такая скотина! Мне было так неудобно… Ах, Эрик, когда я увидела, как вы набросились на этого зверя, я просто перепугалась… И, к несчастью, не без оснований…
– Почему «не без оснований»? Он получил великолепную трепку, не так ли?
Эрик злился, и злился на собственную злость, злился на то, что не пожелал быть побежденным в этой дурацкой ссоре… Как будто тут мог быть победитель и побежденный! Его прямо-таки переполнял гнев, но это бурное и такое горькое чувство помогало ему реже возвращаться в мыслях к этому взгляду Клариссы, столько обещающему кому-то другому и ничего не сулящему ему самому. «Кларисса избегает меня вынужденно, как жертва – палача», – попытался он уговорить себя, уговорить человека, которого, как гром, поразила ее блуждающая улыбка; человека, который сквозь звон бокалов, сочувственные реплики Ольги и веселые – бармена все время слышал Клариссино: «Да-да, конечно», тогда воспринятое со всем безразличием, а сейчас терзающее предательской болью. И этим человеком является он сам, Эрик Летюийе. Ах! Она еще увидит, она еще поймет, кто на самом деле этот мужчина, которого, как ей кажется, она любит… Хорошенькие вещи ей предстоит узнать о нем! Телекс он послал накануне, ответ должен прийти сейчас.
– Пошли, – сказал он Ольге, прерывая тем самым ее надоедливые рассуждения о непостоянстве и безответственности светских женщин, рассуждения, нашедшие горячий отклик у бармена, явно готового поделиться личным опытом.
Однако, оставив ему – вопреки своему обыкновению – царские чаевые и половину коктейлей, Эрик увлек Ольгу в кабину радиосвязи: телекс уже был там, причем превосходил все ожидания, точнее все его предчувствия и предположения. Ведь это он, Эрик Летюийе, отсюда, издалека, инициировал расследование, проведенное его «ищейками» светской хроники, подотдела азартных игр, ибо не случайно этот самый Эрик Летюийе сумел осуществить свой нелегкий замысел: основать и сохранять журнал «Народный Форум». Замысел трудновыполнимый в условиях Франции семидесятых-восьмидесятых годов, где о свободе печати говорить было смешно и грустно, где этот термин стал просто-напросто заклинанием, как одно из проявлений демократии. Ему, конечно, для достижения цели, в дополнение к состоянию Клариссы, понадобились упрямство, амбициозность, целенаправленная недобросовестность, то есть как раз те качества, которые необходимы хорошим главным редакторам журналов, причем к ним добавился его личный инстинкт распознания чужих пороков. На борту «Нарцисса» Эрик Летюийе первым разглядел извращения, трусость, корыстолюбие, алкоголизм и иные пороки своих попутчиков, замаскированные вполне респектабельными качествами. Этот инстинкт, который помог бы ему стать великолепным префектом полиции, безошибочно указал ему слабое место Жюльена: игру. Телекс, пришедший из префектуры полиции, лишний раз подтверждал проницательность Эрика. В нем сообщалось о наличии в картотеке набережной Орфевр некоего Пейра, Жюльена, холостяка, не алкоголика, не наркомана, нормальных нравов, несмотря на бурную жизнь, однако подозреваемого в систематическом шулерстве, правда, при отсутствии доказательств, и одновременно в мошенничестве и подделке произведений живописи (по последнему поводу два года назад имела место жалоба в Монреале). Рапорт завершался выводом: «Не опасен». Но даже, несмотря на сухую и жесткую терминологию рапорта, Эрик ощутил, как сквозь стиль «флика», составившего документ, проскальзывает слабость к этому старине Жюльену Пейра, такому настоящему французу, такому симпатичному человеку…
– Да, такая посредственность… – возбужденно проговорил Эрик, обращаясь в большей степени к самому себе, чем к Ольге, вновь сидевшей напротив него, на этот раз в большом баре; настолько возбужденно, что Ольга ощутила некую жалость к Жюльену Пейра, даже страх за него.
Ольга спокойно слушала, как Эрик зачитывает ей полученное послание. Ей, Ольге Ламуру, надежде французского кино, ей, нечувствительной к грубым выходкам сидящего перед ней мужчины, ей, вертящей в кармане еще одно послание, адресованное ей лично и пришедшее из «Эко де ла вилль», бульварного издания, где работал предмет ее давнего флирта, скандальной газетенки, прекрасно информированной относительно нравов и вкусов длинноволосых и лысых личностей, составляющих «весь Париж». Наконец, Эрик поднял глаза, похоже, осознал ее присутствие и, не произнеся ни единого слова извинения, сложил листки и засунул их в карман.
– Да вы ничего не пьете? – сказал он, скорее утвердительно, чем вопросительно, и продолжил: – Что ж, в таком случае до скорого свидания.
Он встал и исчез бы без каких-либо чувственных проявлений, если бы внезапное появление Эдмы на пороге бара не вынудило его неожиданно ласково склониться к Ольге, бесстрастно улыбающейся в предвкушении мести. Ольга проводила его взглядом и только потом, в свою очередь, вскрыла голубоватый конверт, откуда без спешки и со злорадством извлекла письмо откликнувшегося на ее запрос старого друга: «Летюийе, Эрик, биржевик, происхождение мелкобуржуазное, вдовая мать, главный приемщик почтовых отправлений в Мейа. Уволен с военной службы ввиду нервного расстройства. Имеет диплом Национального института управления, супруг Клариссы Барон. Мужчин – нет, женщин – нет, выраженных пороков – нет. Если не считать привязанности к месту учебы». Она повертела письмо в руках, разочарованная и заинтригованная. Впервые «Эко» не обнаружила ничего компрометирующего в жизни конкретного лица. Ольга порылась у себя в памяти, пытаясь вспомнить что-либо в этом роде, однако безрезультатно.