Женщина в гриме

Саган Франсуаза

– Так вы полагаете, что ими можно будет заменить Диву? – спросил у Эдмы капитан, когда они, чуть ли не под руку, вышли на палубу.

– Даже не мечтайте, капитан! – заявила она. – Ведь все тут собрались исключительно ради нее. Что касается меня, должна признаться, что в этом году терплю все это с трудом, хотя, конечно, она божественна… У меня от «Нарцисса» иные воспоминания, но у других… Вам следует с нею поговорить, капитан. Или, точнее, вам следует сказать, что ее уже заменили и что она может не беспокоиться и не переживать по этому поводу: Дориаччи охотно уедет, если это вызовет катастрофу, но не в том случае, если ее отъезд будет выглядеть ординарным происшествием.

– Вы так полагаете? – переспросил Элледок, который со временем стал испытывать слепое доверие, инстинктивное, хотя порой и небезопасное, к психологическим «указам» Эдмы Боте-Лебреш.

– Я не просто полагаю, я знаю, – заявила она в ответ повелительным тоном. – Я знаю, поскольку я точно такая

же, как она: если мое отсутствие не играет роли, я ни за что не уйду.

Тем не менее Элледок после столь изнурительного дня все еще сомневался, стоит ли ему ввязываться в весьма щекотливую дискуссию с Дориаччи. Эдма нежно взяла его под руку.

– Идите же, – проговорила она, – идите прямо туда. Я, конечно, пройду вместе с вами. А потом вы с удовольствием сможете выкурить очередную трубку, – не удержавшись, добавила она, ведь Элледок выглядел таким комично-смущенным!

Подойдя к каюте Дориаччи, они обнаружили, что их план был неправильным. На их стук никто не отвечал, и Элледок воспользовался служебным ключом, который он всегда имел при себе. Отворяя дверь, они полагали, что входят в пустое помещение, откуда вынесен даже багаж, однако через секунду различили в полумраке Дориаччи, уснувшую прямо в одежде, а рядом с ней – полураздетого молодого человека с великолепным загорелым торсом, с коротко постриженными, чуть вьющимися волосами, лежавшего на краю постели, перпендикулярно к своей любовнице, пристроив голову поверх ее лодыжек. А его длинные ноги свисали на пол, высовываясь из-под простыни.

Элледок, чье целомудрие было уязвлено, покрылся краской, а когда Эдма сказала ему: «Как это прекрасно, не правда ли?», и в голосе ее сквозило уважение, преисполнился смущения и негодования одновременно, сдавленно хихикнул, а про себя с сожалением подумал, что, увы, не внушил Эдме такого же уважения к себе. Его презрительный смешок тотчас же спровоцировал Эдму на очередную нижайшую просьбу угостить ее сигареткой. Элледок отрицательно покачал головой, даже не рассердившись, к величайшему огорчению Эдмы.

– Итак, теперь в вашем распоряжении три музыканта и одно колоратурное сопрано, – мстительно проговорила она, повернувшись и огибая капитана. – Компания «Поттэн» придет в восторг от этих дополнительных аттракционов… Так что нам предстоит услышать, в какой манере сыграют «Лунный свет» на флейте и виолончели.

Чуть позднее Андреа проснулся, обливаясь холодным потом, с рвущимся из груди сердцем, и тут до него дошло, в чем дело: Дориаччи его покидала, Дориаччи его уже покинула, он остался один. В каюте было темно, и он представил себе, как она в эту минуту стоит на перроне вокзала и ждет его. У него перехватило дыхание, сердце замерло, началось легкое головокружение, он бросился на эту вокзальную платформу и… свалился с кровати. С кровати темной и любимой, с кровати опустевшей; однако, падая, он задел рукой мягкое бедро Дориаччи. Несколько мгновений он не мог поверить в ее присутствие. Впервые за всю свою жизнь юный Андреа не верил в свалившееся на него счастье. Он испугался, что сейчас умрет от разрыва сердца, впервые в жизни перепугался, что умирает. В конце концов, чем он рискует, если умрет в тот самый миг, как обнаружит, что Дориаччи больше нет рядом с ним? С этого момента его жизнь все равно стала бы пустой и бесцветной, да и смерть оказалась бы такой же пустой, тоскливой, наводящей скуку на Андреа из Невера. Но теперь, теперь он вновь обрел Дориаччи, которую он целовал сквозь простыни, укрывавшие ее с головой как некая защита, от него, от его жадных губ. И она расхохоталась, а он стал ее дразнить, не дотрагиваясь до нее руками, а взяв простыню в зубы и потянув на себя, точно щенок, чтобы стащить ее с кровати, в то время как Дориаччи продолжала смеяться еще веселей, а потом залаяла своим прелестным, звучным голосом.

– Гав-гав! Угадай, кто я, – спросила она из-под простыни, – моська или доберман? «Тяв-тяв» или «вау-вау»? А ты у нас кто сегодня?

– Мне что-то не хочется играть, – проговорил Андреа, внезапно вспомнивший, как он провел весь этот день, вспомнивший, как он в отчаянии бродил по лабиринту одиночества, бледный и полубезумный; он вновь пережил свои страдания и припал к плечу женщины, которая была их причиной.

– А ну слезай, – беспечно заявила она. – Мне надо одеться к концерту.

И тут он наконец понял, что никуда она не уедет.

Такие обстоятельства предшествовали исполнению музыки, которую слушали Жюльен и Кларисса, сидя каждый на своем месте. Два швейцарских альпиниста, сняв свои шерстяные шлемы и кожаные костюмы, ведомые фортепианной партией Кройце, играли вдохновенно и с чувством.

«Трио № 6» Бетховена для рояля, виолончели и скрипки после громкого и очень быстрого вступления внезапно обрывается на крошечной музыкальной фразе, которую вводит и обрисовывает виолончель. На маленькой фразе из семи нот, которые вырываются одна за другой, которые возвращаются роялем и скрипкой. На маленькой фразе, которая уходит, преисполненная высокомерия, словно утверждение

счастья, как некий вызов, которая мало-помалу начинает надоедливо преследовать все инструменты по отдельности, донимать их, приводить их в отчаяние, – они же все время стараются от нее отделаться, причем каждый из них готов броситься на спасение двух остальных, когда какой-то из инструментов как будто бы повинуется ее закономерностям и поддается ее очарованию, при этом каждый из инструментов то и дело прячется от этой самой фразы, можно сказать, от того инструмента, который в данный момент играет эту фразу, словно он заразный и от него надо бежать, и в итоге все три инструмента тоскуют и без конца трепещут от того, что объединяет их эта столь жестокая фраза, сводит их воедино и понуждает шумно говорить о чем-то постороннем, точно это трое мужчин, влюбленных в одну и ту же женщину, а та либо умерла, либо ушла с четвертым, в общем, тем или иным образом заставила всех троих страдать. Но эти усилия ни к чему не приводят. Ибо стоит только им начать поддерживать друг друга, выказывать мужество, веселье, умение забывать, как один из них спешит, невзирая ни на что, заново выводить сквозь зубы эту запретную фразу, к отчаянию остальных двоих, которые вынуждены вследствие слабости первого тоже вернуться к этой фразе. Все время, все усилия тратятся на то, чтобы сказать что-то иное, и все время возникают эти семь жестоких нот во всей своей прелести и даже во всей своей кротости.

И Жюльен, не слишком-то любивший музыку и остановившийся в своем развитии на Чайковском и на увертюре к «Тангейзеру», примерно как и Симон, познания которого в этом плане были ненамного лучше, – Жюльен представил себе, что кто-то посторонний рассказывает сейчас его историю: историю его и Клариссы, историю, которая может оказаться неудачной: музыка, казалось, подчеркивала это, словно представляла собой одни лишь воспоминания, словно являлась сплошной ошибкой, историей горестей и болезни. И пока музыкальная фраза разворачивалась во второй раз, с подсказки скрипки вплоть до того момента, когда вступит рояль, восхищенный и утомленный встречей с нею, пока эти долгие ноты вновь возвращались к Жюльену, он вынужден был обратить взгляд к морю под жгучим, сумасшедшим, давно позабытым натиском слез. Точно так же, как он представлял себе в мечтах, поэтично и нереально, свое будущее с Клариссой, свою любовную и чувственную жизнь с Клариссой, жизнь влюбленного, грезил об этой жизни во всем ее очаровании, точно так же ему теперь представилось, что он авансом получит все удары, все раны; однако все это касается лишь мира плоти, мира конкретной реальности, такой ужасающе конкретной, что привносит горечь в любовь, сделает все столь жестоко-определенным, столь пустым, столь приземленным и столь бесповоротным.

Остаток концерта Жюльен сидел, отвернувшись к морю, так что со стороны его можно было счесть равнодушным к той самой музыке, которая разрывала его сердце. И почти уверенный в том, что характер Клариссы не позволит ей ничего предпринять ради их любви, Жюльен в то же время знал, что, сидя рядом с Эриком и не глядя на него, Жюльена, Кларисса точно так же ощущает эту музыку, как историю их встречи и разлуки.

Третий номер трио, после повисшего в пространстве анданте, представлял собой некое лоскутное скерцо, преисполненное нарочитой веселостью и являющееся по сути некоей великосветской музыкальной пародией из числа тех, которые, дабы прервать затянувшиеся по окончании концерта аплодисменты, играют на бис. Двое новых исполнителей были встречены очень тепло, особенно потому, что были на этом судне новичками, что выступили в роли посланцев, направленных на выручку на космический корабль «Нарцисс» нашей доброй старушкой – планетой Земля. И вот, когда все столпились вокруг них, когда им протягивали руки, их похлопывали по плечам, чтобы убедиться в их реальности, в том, что их присутствие является несомненным доказательством существования пославшей их сюда твердой земли, Жюльен и Кларисса остались на своих местах в то время, не обращая внимания на общий гам и на обращенные к ним взгляды Эрика и Эдмы. Они смотрели друг на друга, но еще не осознали, что Эрик по сути перестал быть препятствием и превратился в третьего лишнего. Они не заметили, как тот побледнел и сделал три шага в сторону Жюльена, двинувшегося по направлению к Клариссе и усевшегося рядом с нею в тот самый миг, когда матросы, отодвинув рояль, выключили круговое освещение. Таким образом, Жюльен оказался у цели уже в полумраке. И, обратив друг к другу обезумевшие и расширившиеся от страха глаза, они видели лишь пятна белков.

– Кларисса, – тихо проговорил Жюльен, наклонившись к ней, и она прошептала в ответ:

– Жюльен…

Она протянула ему руку, и пальцы их сомкнулись. «Совсем как у детей, – подумал Жюльен, – когда те испытывают страх перед пустой дорогой, перед ночной темнотой». Но Кларисса не была для него ребенком, это была женщина, которую он желал, которую в достаточной степени полюбил, которую не мог расцеловать прямо здесь и от этого глубоко страдал, но в то же время ему казалось, что страдания эти вызваны не только физическим влечением.